Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории - Страница 16

Точно такого же рассмотрения достойны прочие синдромы и состояния, с которыми субъект столкнулся неожиданно и сравнительно недавно, будучи не в состоянии в то же время понять, откуда они взялись. Состояния эти находятся в центре внимания многочисленных материалов на психологическую тематику – агорафобии, панические атаки, деперсонализации и дереализации. У объяснений, которые этим сенсациям адресуются, есть нечто общее: все они пропитаны стихийным антропологизмом и подаются не иначе как с глобальным историческим размахом. Винят при этом, как правило, «современность», которая таким образом выступает в роли кризиса цивилизационного масштаба, своего рода тестирования предельных психических возможностей субъекта. Гипотеза, будто бы этот кризис предъявляет к ментальной выносливости требования, выдержать напор которых субъект не в состоянии, отчего и впадает в невроз, по существу ничем не подтверждена, но при этом остается популярной, а ссылка на современные медиа и технологии, приводящие человечество в столь плачевное состояние, является чуть ли не официальной версией происходящего.

При этом нет никаких доказательств существования каких-либо нагрузок или скоростей, которые могут оказаться для субъекта чрезмерными. У Фрейда, во всяком случае, на это нет ни намека – риторика каких-либо «нервных перегрузок», которой уже тогда злоупотребляли отдельные врачи, была ему не свойственна; для описания субъекта, столкнувшегося с симптомами подобного типа, Фрейду вполне хватало концепта «тревоги» (Angst). Тем не менее, после Фрейда и его первых учеников, более-менее твердо державшихся его экономной риторики, не терпящей лишних понятий, все подобные состояния полностью перешли под ведомство психотерапии разных видов, мастей и языков, чему немало способствовало то, что сам Фрейд, как известно, оставил эту базовую тревогу без объекта.

Восполнить вызывающую, оставленную Фрейдом нишу можно было только полностью оставив медицинский дискурс со всеми его смысловыми последствиями – и движение в сторону от них происходит не ранее, чем для расставания с ними появились, как выражаются марксистские исследователи, необходимые предпосылки. Сегодня, после лакановского вмешательства, прежние ссылки на «темперамент» или «характер» звучат так же экзотично как и ссылки на «врожденную конституцию». Тем не менее, медицинская оптика до конца не преодолена, постольку на ее место так и не заступил до конца другой способ тематизации невротического. По существу, в практическом психоанализе постмедикалистская эпоха так и не наступила – аналитики, даже невзирая на известное лакановское заявление, что «анализ не лечит», все равно рассматривают себя попутчиками, сподвижниками врача. Это положение сохраняется даже там, где работы Лакана являются приоритетными и где есть все основания для опоры на них.

Начатое Лаканом размежевание на основе обозначенного им «дискурса психоаналитика», таким образом, не завершено, и фактически можно утверждать, что для него на текущий момент едва ли подготовлены основные пути. Тем не менее, двусмысленное сотрудничество с дискурсом медицины становится для психоанализа все более тягостным, а ложность его положения со временем усиливается.

В то же время это не означает, что, разорвав с «врачебным делом», психоанализу необходимо вернуться к «философии» или «философской мысли», поскольку дискурс, который представляет эту мысль, также не является аналитическим. Фактически, он не оставляет психоанализу места – и это происходит даже в тех случаях, когда современные философы пишут о психоанализе или используют элементы его теории.

Происходит так потому, что философский дискурс – это высказывание о субъекте, отношения которого с тем, что психоанализ называет «знанием», организованы как призыв обратить к этому знанию свое желание. Это не означает, что в этом он тождественен дискурсу научному – речь в философском высказывании не идет о «новом знании». Тем не менее, предполагается, что знание, которое ищет философ, каким-то образом затерто, отсутствует в кругу публичного высказывания – например, прикрыто ходом повседневности или потребительской иллюзией. Требование философии, таким образом, заключается в призыве освободить для этого знания место в речи.

Именно это делает дискурс философии непсихоаналитичным – а вовсе не то, что он «абстрактен» и не соприкасается с непосредственным личным опытом субъекта. Психоналитический дискурс точно так же не имеет к этому опыту непосредственного отношения – именно здесь разного рода экзистенциальные психотерапии, сделавшие на психоанализ свою ставку, сбиваются с пути, настойчиво и бесплодно требуя от анализа того, что не является его продуктом в принципе.

Психоаналитическое высказывание не предлагает знания и не создает его. При этом оно имеет тот же предмет, что и философия – не в том смысле, что оно занимается условиями постижения действительности или формированием этической повестки. Для психоаналитического подхода важностью обладают последствия того, что философия предъявляет в качестве «знания» – последствия вызванных таким образом философией изменений в позиции субъекта. Все это имеет значение, поскольку, как намекает лакановский подход, искать исток невротизации современного типа, сопровождающегося пришествием субъекта навязчивости, психоанализу предстоит именно здесь.

Крупнейшее философское событие, сформировавшее этот исток, у всех на слуху – это пресловутый картезианский переворот. Сказано о нем в разных источниках очень много, но эти высказывания, тем не менее, в целом остаются в рамках одного и того же дискурса. Даже в том случае, когда достижение Декарта сегодня опровергается в пользу какой-либо «другой субъектности» или ее отсутствия, мы все еще имеем дело с философским мышлением – в текстах такого рода, возможно, меняется содержание и политическая позиция, но не меняется установка относительно «знания» – то есть, позиция собственно акта высказывания. По этой причине, невзирая на общепризнанную масштабность картезианского события, существует такие его следствия, которые даже и сегодня остаются недоступны для оценки. Тем не менее, они касаются всех, и философия всегда об этом подозревала, по умолчанию предполагая, что после этого переворота существование субъекта никогда уже не будет прежним.

С точки зрения философии субъект, благодаря этому перевороту, встает в позицию, где его новоприобретенное философское Я становится, как верно заметили анархисты, сделавшие из этого единственно возможные выводы, его «собственностью». В период, подготовивший возникновение психоанализа, когда все же выяснилось, что субъект владеет собой не слишком хорошо и что его Я всей картины происходящего не исчерпывает, эта убежденность была поколеблена, но лишь как неудавшееся притязание. Обвинение картезианского субъекта в слишком большом куше власти, который он вознамерился сорвать – вот основное настроение периода постколониалистского разочарования, если свести к двум словам его программу – или, точнее, движущий им аффект. При этом уверенность в том, что кое-что в этой области субъекту все же удалось заполучить, остается незыблемой, и ее подтверждением служат те разнообразные обломки прежнего философского величия, во взаимоотношениях с которыми субъект сегодня никак не может определиться.

Так это выглядит со стороны современной философии, выражающей по поводу картезианского кутежа свое возмущение, и по этой причине то, что в совокупности она производит в последнее время, особенно в областях затронутых марксизмом, не вызвало бы у Фрейда никаких диагностических затруднений. Более того, еще в дофрейдовский период этот продукт уже был назван по имени – это рессентимент, вина, сопровождаемая подавляемым возмущением. Поскольку вина как известно в психоаналитической перспективе противоречит стыду, отправление ее закономерно носит бесстыдный характер, о чем Лакан прямо и в то же время труднопостижимо для привыкшего к философии читателя и говорит в самом актуальном, полностью посвященном проблеме современности, единственном в своем роде семинаре «Изнанка психоанализа».[10]