Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории - Страница 15

Так, зачастую вместо того, чтобы вмешиваться посредством переноса в отношения навязчивого невротика с его Благом – в основном, анального характера – аналитик то и дело невольно начинает эти отношения поддерживать. Уступая рассудительности такого анализанта, его рационализациям, его обучаемости и всегдашней готовности увидеть «свой анализ» со стороны, аналитик то и дело незаметно для себя теряет нить, и аналитический процесс провисает как бечева воздушного змея в мертвой зоне. Если в ходе анализа истерического невроза сообщаемое анализанту часто носит невыносимый для последнего характер, – что снова указывает на желание аналитика в свете истерической позиции, в которой истерическое отрицание вызывает со стороны аналитика подмеченный Лаканом андроцентричный, фаллический напор, который призван запирательство преодолеть – то в случае невроза навязчивости аналитик всегда искушаем компромиссами, вовлекаясь в ту экономику, из которой сам навязчивый невроз и вышел – экономику обменов и выдвижения условий, которая по существу является основой конструкции обсессивного субъекта.

В сеть этих компромиссов аналитик и попадает в том случае, если оказывается не подготовлен или подготовлен лишь со стороны узко клинической. Именно по этой причине невроз навязчивости является бессознательным самого аналитика и, шире, бессознательным психоаналитической теории в целом. Если истерия позволяет сделать вывод о самом наличии желания аналитика, побуждая его предъявить свое влечение к объекту, скрываемому истеричкой, напрямую, то невроз навязчивости играет совершенно иную роль – он говорит о том, что изначально вытеснено за пределы самого психоаналитического знания. Именно в этом смысле он является логически «вторичным» по отношению к истерии. Вторичность эта, таким образом, носит внутренний для самой позиции аналитика характер, не связанный ни с частотой распространения данного типа невроза в популяции ни с историей медицинской науки.

Это является одной из главных причин того двусмысленного положения, которое навязчивый невроз занимает в аналитической истории, где ему так и не удается выйти на первый план в облике, который не содержал бы в себе черты теоретического формализма. Риторика, в которой о неврозе навязчивости ведут речь после Фрейда, является не столько психоаналитической, сколько нейтрально-врачебной – в ней больше констатации, чем эвристичности. Эта маргинализация обсессии резко контрастирует с двумя соседствующими крупными нозологическими единицами – истерией и психозом – которые в разное время подверглись активной «философской депатологизации» и получили культурно-политическую значимость, а вместе с ней и частичку активистской доблести.

За честь невроза навязчивости охотников побиться не нашлось, и это может означать только то, что он затрагивает позицию аналитика гораздо глубже и сильнее, нежели соседствующие расстройства. Исследованию, таким образом, подлежит сама эта затронутость, поскольку именно она, по всей видимости, создает область, которая в желании аналитика соответствует работе с неврозом навязчивости.

Стандартная психоаналитическая пропедевтика обычно начинает с перечисления существующих видов невротических расстройств как равноценных – невроз навязчивости в этом списке обычно следует за истерий и предстает в качестве ее альтернативы – субъект обречен в своем неврозе следовать путем совершенно определенным. Это отвечает замыслу Фрейда, который с самого начала сопротивлялся искусительной возможности представить нечто вроде комплексного невротического расстройства. Навязчивость нигде с истерией не смешивается и представляет собой совершенно отдельный тип патологической структуры.

Тем не менее, это не означает, что для навязчивого невроза здесь сделано все возможное и потенция его обособления исчерпана. Даже самое тщательное различие этих двух базовых невротических предрасположенностей не защищает их от генерализации на медицинской почве. Навязчивость в ней предстает таким же симптоматическим комплексом как эпилепсия или паркинсонизм – оптика, которой Фрейд временами не избегает и которая была в определенной степени нужна ему для того, чтобы не покинуть пределы врачебного знания.

При этом он сам более других оказался заинтересован в том, чтобы от этих, в первую очередь стилистических пределов медицинского дискурса отказаться. Все, что Фрейд проделывал в отношении своего предмета, доказывало, что, невзирая на изъявления лояльности медицинскому дискурсу, историю своего предмета он пишет заново, и в этом смысле все учебно-экзаменационные стереотипы в подаче тематики неврозов лишь сковывают его продвижение. Это снова особенно ярко сказывается именно в случае невроза навязчивости: так, если ту же истерию охотно используют как доказательство существования нервных расстройств, будто бы сопровождающих общество на всем протяжении его истории – пресловутый hysterus авторы медицинских учебников стереотипно возводят еще к античности – то невроз навязчивости сопротивляется подобному внеисторическому безразличию. С точки зрения психоаналитического подхода это делает его более достоверным и благодарным объектом исследования – даже не говоря этого напрямую, Фрейд не мог не оценить ту свободу, которой он располагал, изучая историю расстройства, становление которого вершилось буквально на его собственных глазах.

При этом авторы медицинского происхождения уделяют много внимания вопросам анамнеза обсессивного невроза, но при этом обходят, как лежащий вне их интересов, вопрос о происхождении самих структур навязчивости. Психоанализ поначалу, ввиду преобладания у его истоков медицинской основы, оказывается в точно таком же положении, хотя оно и вызывало у Фрейда смущение совершенно особого плана, заставив его совершать хорошо известные нападки на психиатрию.[8] Тем не менее, сам Фрейд по всей видимости не пользовался в полной мере теми средствами, которые могло бы дать ему размежевание на базе психоаналитического дискурса – на это указывает в том числе некоторое смещение, запаздывание психоаналитической инициативы относительно себя же самой.

Запаздывание это, тем не менее, преодолевается в тот момент, когда психоанализ вступает в определенные отношения с философским знанием. Эти отношения также организованы довольно сложно: для начала анализу пришлось отвергнуть вялые измышления философов о предметах, будто бы близких к теме бессознательного, чтобы потом, выдержав своего рода карантинный период, вернуться на философскую территорию совсем с другими требованиями, классическим примером которых остаются знаменитые «Ответы» из 17-ого лакановского семинара.[9] Требования эти были сформулированы так афористично, что они и сегодня не находят понимания в профессиональной среде – в те моменты, когда Лакан предъявил их практически напрямую, его слова не вызвали у читателей ничего, кроме глубокого шока.

Тем не менее, именно благодаря тому, что эти требования прозвучали, возникает возможность снова заговорить о происхождении невротического образования, присутствие которого в психической жизни субъекта до сих пор вызывает у дискурса медицинской науки желание говорить о них как о «расстройствах», хотя, как замечал уже Фрейд, нет ни малейших оснований использовать в их отношении терминологию, принадлежащую традиционному спектру здоровья и болезни. Точно так же склонность преподносить все в рамках псевдодиалектической системы отношений индивида с окружающей его средой, обнаруживает все более нарастающую неспособность говорить о неврозе иначе как о дефекте развития, носящем защитно-приспособительный характер – в этой двусмысленной дилемме, где роль здоровья берет на себя сама болезнь, и находятся медицинские воззрения.

Все это подталкивает к убеждению, что происхождение невроза навязчивости, который все больше обнаруживает себя как господствующее невротическое состояние современности, необходимо искать в сферах, куда, как справедливо замечал Фрейд, рассуждение врача никогда не заходит. Не заходит туда, впрочем, и мышление социолога – второй фигуры, к которой перешло ведомство рассмотрений и оценок после того, как медик уступил свое место на арене производства знания социальному критику.