Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории - Страница 12

Напрямую Фрейд говорит об этом нечасто – тем не менее, есть строки, в которых его позиция относительно этого факта выражена совершенно бескомпромиссно:

Оценка навязчивого мышления… принесла бы чрезвычайно ценные результаты и способствовала бы нашему пониманию сущности сознательного и бессознательного больше, чем изучение истерии и гипнотических явлений. Было бы крайне желательно, чтобы философы и психологи, которые понаслышке или исходя из своих общепринятых определений развивают остроумные учения о бессознательном, получили сначала важнейшее впечатление от явлений навязчивого мышления; этого можно было бы чуть ли не требовать, не будь такой способ работы гораздо более трудоемким, чем тот, что освоен ими.[1]

Помимо проистекающих из этого отрывка важных следствий, сказанное в нем звучит так, как будто Фрейд уже предвидел то невнимание, которого после него будет удостаиваться навязчивый невроз не только в клинической, но и в более широкой интеллектуальной среде, включая почти полное отсутствие интереса к нему и со стороны упомянутого Фрейдом философского сообщества. Более того, Фрейд как будто предугадывал, до какой степени после изобретения психоанализа именно философская мысль вторичным образом будет оказывать влияние на клинику, возвращая ей то, что сама же почерпнула из нее ранее, при этом по-своему расставляя акценты. На фоне нынешнего клинического культа психозов, в который внесли вклад сначала философствующие литераторы и который после превратился в чрезвычайно привлекательный пункт и отдушину для клиницистов, скромная просьба Фрейда для начала уделить внимание обсессивному неврозу выглядит прозрением в отношении соблазнов, которым впоследствии будет подвержен психоанализ.

Соблазны эти не так уж многообразны, но интересно в них то, что все они как будто с умыслом обходят невроз навязчивости стороной: пик раннего интереса к истерии сменяется в постфрейдовской истории вспышкой очарованности психозами; между двумя этими интеллектуальными маниями находит приют и свою толику внимания перверсия – и только навязчивость остается рядовым и скромным клиническим феноменом, пользуясь репутацией самого исследованного и самоочевидного расстройства.

Все это ведет к тому, что любое упоминание навязчивости создает ложное впечатление, будто невроз навязчивости представляет собой нечто рутинное и разработанное настолько хорошо, что в его отношении можно рекомендовать только изучать стандартную матчасть. Это впечатление усиливается, когда лекторы, читающие курс истории психоанализа, невольно представляют дело так, будто бы с самого начала формирования аналитической клиники навязчивый невроз конкурирует с истерическим расстройством, не в силах при этом сравниться с ним ни в блеске проявлений, ни в показательности случаев.

Тем не менее, искать подтверждение тому, что во всем фрейдовском предприятии с самого начала укоренена именно обсессия и что именно она, а не яркая шаль истерии, определяет путь, по которому начиная с Фрейда движется изучение невротической структуры, можно не только в прямых указаниях Фрейда, но и в том характере, который носит любое аналитическое учение при условии, что оно ставит Фрейда в центр. Это становится заметно в тот момент, когда теорию Фрейда понадобилось поднимать из обломков, на которые она перманентно распадалась еще при его жизни. Занявшийся этим Жак Лакан впервые совершил в отношении обсессии прорыв, который во многом остался незамеченным в том числе и по той причине, что на новационности сказанного на этот счет Лакан никогда не настаивал.

В то же время последствия лакановского предприятия в области невроза навязчивости шире, чем обычно считается. Невзирая на то, что навязчивости в лакановских «Семинарах» специально посвящены лишь отдельные эпизоды его высказываний, невозможно не увидеть, что все первичные гипотезы лакановского анализа выполнены в обсессивном регистре и именно в нем получают клинический смысл. Вся тщательно прописанная ранним Лаканом история гегелевского поиска признания со стороны Другого, которого со всем упорством и безнадежностью добивается субъект – это, несомненно, обсессивная история, равно как и знаменитая концепция прибавочного наслаждения, как будто бы созданная для того, чтобы объяснить психические приоритеты именно невротика навязчивости. Все перипетии фантазма, в котором благодаря работе введенного Лаканом в клиническую теорию объекта а господствует бухгалтерия навязчивости, и, самое главное, лакановская модель траектории влечения, рассчитанная на то, что субъект совершает в отношении объекта набеги с извлечением косвенной награды, указывают на то, что именно невроз навязчивости является распорядителем того, что Фрейд называл «судьбой влечений» и что субъект обречен на обсессию, как говорили в эпоху Фрейда, «конституционным образом» – посредством предрасположенности, которая является в своем роде трансцендентальной по отношению к прочим вариантам психического развития.

Фрейд это видел в полной мере и именно поэтому, описывая клиническую картину обсессивно-компульсивного расстройства, делает замечания следующего характера:

В начале моих исследований мне пришлось предположить другое, более общее происхождение неуверенности у больных неврозом навязчивости, которое, казалось, ближе прилегает к норме.[2]

Необходимо понимать эту фразу как можно более принципиальным образом: дело не только в том, что многие действия, выполняемые при неврозе навязчивости, представляют собой заострение обычных поведенческих и психических черт любого субъекта – хотя это бросается в глаза в первую очередь, и в свое наблюдение Фрейд вкладывает в том числе и этот первый и очевидный смысл. Но дальнейшее углубление этого соображения ведет именно в ту сторону, в которую впоследствии уходит Лакан: само желание субъекта вместе с его психическим аппаратом функционирует в экономике, ближайшим аналогом которой является обсессивность. Последняя коррелирует с самим устройством субъекта, и в этом смысле симптоматика невроза навязчивости представляет собой не поломку изначально свободного от нее состояния, а превращенную материализацию структурных соотношений в устройстве бессознательного. Материализация эта сопровождается усугублениями и сгущениями, которые местами приводят к нарушению дистанции между отдельными структурами и к искажению характера их связи, но, тем не менее, даже в этих случаях невроз навязчивости продолжает указывать на свое происхождение из базовых психических структур субъекта.

Все это уже само по себе позволяет отвести, наконец, неврозу навязчивости то место, которого он заслуживает. Вопрос лишь в том, достаточным ли будет на этом остановиться. Даже если последовать за мыслью Фрейда и более пристально рассматривать обсессивную клинику как своеобразную модель психического аппарата, мы в лучшем случае останемся на уровне психологии, чего фрейдовская теория на деле не заслуживает, хотя бы даже в определенный момент сам Фрейд вполне этим удовлетворился. По мере того как психоаналитическая мысль отделывалась от метафизики как «науки тела», она постепенно оставляла иллюзии, привносимые тем позитивистским взглядом на происхождение невроза, в окружении которого она формировалась. В то же время может показаться, что именно этот взгляд то и дело прорывается в тексте Фрейда – особенно тогда, когда ему приходится заговаривать с публикой напрямую:

Проблема, каким образом и почему человек может заболеть неврозом, несомненно, относится к тем вопросам, на которые должен дать ответ психоанализ. Однако вполне вероятно, что этот ответ можно будет дать только по поводу другой и более частной проблемы – проблемы, почему тот или этот человек должен заболеть именно этим определенным неврозом и никаким другим. В этом состоит проблема выбора невроза. Что мы знаем в настоящее время об этой проблеме?[3]