Жаркая осень в Акадии - Страница 2
Хас удовлетворенно кивнул, про себя заметив, что его жена определенно делает успехи в русском языке. А вот свои познания в конестога[6] он определить затруднялся. Ласточка никогда не поправляла его, считая, что как бы муж ни говорил, все сказанное им верно и правильно по определению. Несмотря на настойчивые просьбы Самума корректировать его произношение, она каждый раз, когда говорила ему новую фразу, сначала несколько раз поправляла его, добиваясь правильного выговора, но после этого считала, что, как бы он что-либо ни произнес, он все равно говорит хорошо. Хас уже давно подозревал, что он говорит на каком-то своем диалекте сасквеханнокского… Надежда была только на шурина, который тихонько посмеивался над выговором Хаса, но поправлял его речь, добиваясь правильного произношения.
Позавтракав и поцеловав жену, Самум оделся и вышел на улицу. Его ждали великие дела – а времени до ухода в новые края оставалось всего ничего.
30 августа 1755 года, Квебек,
«Русская казарма», офицерская столовая
Капитан 3-го ранга Леонид Зинченков, позывной «Удав»
Группа собралась на территории предоставленной губернатором недостроенной казармы в помещении, предназначенном для офицерской столовой. Сегодняшнее совещание сопровождалось мрачным молчанием, невеселыми мыслями и тяжелой тоской…
Вопрос, который поднял Хас, был злободневен и требовал однозначного и недвусмысленного решения. А его как раз и не было… Собственно, все было просто: следовало законсервировать своё вооружение и снаряжение из будущего (или настоящего – либо прошлого, которое стало теперь настоящим, хрен разберёшь), до наступления некой весьма и весьма сложной ситуации, а пока перейти на то, что считалось массовым оружием поражения (живой силы противника) в существующих условиях. Довод был один, но зато железобетонный – боеприпасы рано или поздно кончатся, и тогда группа, по сути, станет беззащитна. То есть сравняется возможностями с местными военными и потеряет одно из основных своих преимуществ. А при таком раскладе рано или поздно для всех начнётся игра на выбывание.
У противника здесь большой резерв живой силы. У группы – нет. Технологии изготовления патронов никто не знал. Точнее, знали, но лишь в общих чертах, да и то не все. Изготовить их в это время не представлялось возможным: нет технологии, нет оборудования, нет квалифицированного персонала… да ничего нет, в принципе! Имелся, конечно, собственный «кулибин» в лице Кинцера, который на лету схватывал идеи и нередко находил пусть примитивную, но возможность воплотить их в жизнь в той или иной форме. Вот только двигался прогресс в его лице поистине со скоростью улитки на склоне Фудзи… Но, тем не менее, уже имелись первые образцы нарезного оружия, и шли работы над казнозарядной винтовкой.
И все-таки очень тяжело было расставаться с привычным для XXI века вооружением. Все чувствовали себя голыми. Даже остальные, казалось бы, важные вопросы отошли на второй план. Но выбора не было: Хас был прав, необходимо было законсервировать все снаряжение, которое попало в этот мир с ними, до лучших времён, переодеваться во все местное и вооружаться тем оружием, которое было на данный момент. Осваивать его, думать над тактикой применения… Словом, забот было много. По факту, единственное преимущество, которое оставалось у офицеров перед другими, – это знания. Так себе преимущество, надо сказать. Лёне тоже немного не по себе становилось от этой мысли…
Но это было ещё не всё – группе, привыкшей действовать автономно, теперь были подчинены отряды шотландцев, а вскоре придётся обучать и акадское ополчение, придумывать для него тактику, стандартизировать вооружение, готовить бесперебойное снабжение боеприпасами и питанием. Это, конечно, являлось задачей всей группы, да и было на кого опереться в этом деле – на Аластера Фрейзера и некоторых его подопечных. Но имелась и ещё одна головная боль, за которую ответственность ложилась в первую очередь на его, Лёнины, плечи.
Необходимо было озаботиться вопросами безопасности – как собственной (а для кое-кого ещё и таковой своей семьи), так и сакраментальным вопросом, кто из ополченцев на самом деле будет «играть за другую команду».
А что на острове Святого Иоанна уже наличествуют английские агенты, и что некоторые из них попытаются внедриться в ополчение, к гадалке не ходи. Нужно было обдумать контрмеры – но для этого надо будет оценить обстановку на месте. На это нужно время, а его-то и нет – форты нужно освобождать уже этой осенью, иначе будет поздно.
1 сентября 1755 года. Река Святого Лаврентия. Борт фрегата «Аретюз»
Лейтенант Аластер Фрейзер, командир шотландских рейнджеров
На севере, чуть подернутые дымкой, виднелись невысокие горы, поросшие лесом. На юг до горизонта простиралась водная гладь, а за кормой, на востоке, тут и там красными сполохами пестрели клены на Орлеанском острове. Кончилось наше время в Квебеке… Теперь эскадра из шести кораблей – четырех фрегатов и двух шлюпов – идет в Порт-ля-Жуа на южном берегу острова Святого Иоанна. Там нам предстоит создать полк из акадцев – французского населения тех мест – и отвоевать форты Босежур и Гаспаро на перешейке Шиньекто, вероломно захваченные в июне англичанами. Но, пока мы на борту корабля, у меня появилась возможность немного отдохнуть и осмотреться.
– Это уже море? – спросил я у пробегавшего мимо матроса.
Тот с трудом подавил смех:
– Нет, конечно, господин русский офицер. До моря еще больше суток ходу. А что южного берега не видно – так река широкая. Здесь – четыре лье[7], а потом будет еще шире.
Господин русский офицер… Кто бы мог три месяца назад подумать, что я – сержант нью-йоркских скаутов, да еще и на четверть индеец – стану русским лейтенантом… Взяли меня в плен в бою у Аткваначуке, далеко на юге, недалеко от того места, где быстрая Джуниата, спустившаяся с Аппалач, впадает в широкую и сонную Сасквеханну. Оказалось, что в деревне этой жила моя родня по матери – но единственный, кого я убил, был человек, много лет назад надругавшийся над мамой и оставивший ее умирать. Спас меня от смерти русский полковник Хасханов – тогда он был майором, точнее, морским капитаном третьего ранга; он предложил мне искупить вину перед своим родом. А после того, как я был ранен в битве в Медвежьих горах, и более серьезно – при Мононгахеле, он меня спросил:
– Сержант, вы показали себя очень хорошо. Мы решили предложить вам перейти в русское подданство.
Я долго не раздумывал. Всю жизнь я был чужим – для англичан, потому что был на четверть индейцем, да и отец мой был шотландцем-католиком; для сасквеханноков, потому что я был на три четверти белым; даже в нью-йоркских скаутах я не раз слышал, как за моей спиной меня обзывали полукровкой, хотя в лицо меня никто никогда не рискнул бы так назвать. Но русские были совсем другими; у них все были своими, а один из них, майор, а теперь подполковник Жумашев, с позывным Руссо, выглядел почти как индеец, разве что глаза его были более узкими.
По словам Хаса, один из их офицеров говорил, что все равно, какой у тебя цвет кожи или разрез глаз – для врага все мы русские. И я себя уже начал ощущать русским. Единственное, что меня огорчает – это то, что русский язык дается мне с трудом, но я его учу, как могу. У меня уже даже получается построить простое предложение, пусть не без ошибок, но так, что меня понимают мои собеседники, особенно когда мы говорим о делах военных.
А чин я получил как бы авансом. Дело в том, что губернатор Новой Франции Мишель-Анж де Миннвилль, маркиз дю Кень, предложил произвести Хаса в полковники, а его людей кого в подполковники, а кого в майоры. Иначе, по его словам, любой французский офицер выше по чину не будет воспринимать его людей всерьез – по крайней мере, поначалу. Хас поблагодарил маркиза и признал правоту его слов, но решил, что, как вышестоящий русский офицер на американском континенте, сделает это лучше самолично. Именно тогда я стал лейтенантом армии Русской Америки и получил задание создать из шотландцев, бежавших в Квебек после неудачного восстания в поддержку Чарльза Стюарта, отдельный отряд рейнджеров при Шотландском батальоне.