Жареный козлёнок бокора Вальдеса - Страница 15
– Надо им тоже купить верблюдов, – сказал сквайр. – Не пойдут же они пешком…
– Уже купили, – ответил Платон. – А сейчас надо подготовить наших матросов…
Скоро сквайр и доктор, стоящие на палубе, наблюдали, как Платон со снисходительным видом капрала, объясняющего что-то новобранцам, демонстрировал матросам особенности повязывания тагельмуста. Закрутив этим большим куском ткани голову и оставив под подбородком небольшую петлю ткани, он сказал, разведя руки в стороны:
– Нет в воздухе песка – можете радоваться и дышать, как хотите… Но если поднялся песок…
Тут Платон ловко надвинул петлю на лицо и закрыл тканью рот и нос, оставив открытыми только глаза. Матросы усердно стали повторять за ним все движения.
Мистер Трелони повернулся к доктору Леггу.
– Доктор, а вы не забыли, как повязывается тагельмуст? – спросил он.
– Конечно, не забыл, – ответил доктор ворчливо. – Я вам не мальчик… Что вы спрашиваете, дружище?..
А потом настало утро, когда караван вышел из Сен-Луи и когда джентльмены познакомились с малламом Ламином. На площади перед рынком их приветствовал на хорошем английском языке высокий чернокожий старик, одетый в рубаху, штаны до колен и белоснежный бубу, который доходил ему почти до щиколоток и имел нереально большие прорези в качестве рукавов. Очень чёрная даже по африканским меркам кожа старика напоминала потёртый и измятый шёлк или атлас без блеска, его большие чёрные глаза светились лукавством и умом, не слишком густые седые брови странным образом подчёркивали их хитрый блеск. Худую вытянутую фигуру нового проводника венчала, именно венчала, гордая голова в тюрбане. Держался старик спокойно и с большим достоинством.
Сквайр и доктор с некоторым изумлением узнали в этом старике того полуголого чернокожего, который, как дятел, тюкал топориком по бревну, выдалбливая лодку в их первый день пребывания в Сен-Луи.
****
Сначала караван шёл по побережью, которое представляло собой бесконечную цепь песчаных дюн, заросших невысоким кустарником. Это была странная граница трёх стихий – неба, песка и океана. Как ни старался старший погонщик направлять караван дальше от воды, но даже в полный штиль волны прилива прорывались далеко в пустыню и лизали копыта верблюдов… Глядя на дюны, мистер Трелони думал, что эти неподвижные песчаные волны, тысячелетиями сдерживающие нескончаемые удары океана, создают пейзаж без всяких признаков жизни до самого горизонта – только остовы редких разбитых лодок и выбеленные солнцем скелеты верблюдов, погибших здесь, не иначе, как от жажды, виднелись окрест.
Соседствующие друг с другом прибрежные дюны были разных цветов – рядом с белой песчаной горой высилась рыжая, а рядом с рыжей покоилась почти розовая, и это была не игра света. Песок по цвету действительно различался, почему-то в дюнах не перемешиваясь. И песок везде был полноправный хозяин, особенно днём, когда глазам было больно смотреть на дрожащее впереди белёсое марево, и когда пот растекался по плечам и лицу, обтянутому иссыхающей кожей.
Утром второго дня караван повернул от океана и поднялся на вершину песчаного холма, откуда вся местность, сбежавшая вниз, открылась, как на ладони – такие же песчаные холмы уходили вдаль без конца и без края. Мистер Трелони понял, что очутившись в этом первозданном, отчуждённом мире, красота которого складывается из тишины и суровости, он вдруг оказался весь в его власти – во власти бескрайнего неба, бесконечного сыпучего песка и облаков странной формы, медленно ползущих, казалось, из самого сердца Африки.
Сквайр отъехал в сторону, остановил верблюда и, обернувшись в седле, посмотрел на океан – океан всё так же безучастно катил свои воды, зализывая следы, оставленные караваном.
Скоро пошли соляные озера, и уже почти высохшие, и ещё сохраняющие водную поверхность, с которой при приближении каравана взлетали стаи пеликанов – эти огромные белые птицы совершали сначала несколько прыжков по воде, потом с шумом били крыльями по водной глади и только тогда взлетали. Бакланы, между тем, продолжали сидеть на остовах деревьев и, казалось, провожали пеликанов удивлёнными взглядами.
Караван шёл по неширокой утрамбованной ногами путников дороге, изредка обозначенной кучками наваленных в беспорядке камней. Сойти с этой дороги грозило опасностью провалиться по колено в вонючий чёрный ил: по мере продвижения на юг земля всё ещё оставалась заболоченной, неплодородной.
С первого дня пути капитан и все остальные старались по мере сил найти в караване юнгу или определить место, где тот может быть спрятан. Юнги нигде не было видно, но с караваном шла закрытая повозка с большими колёсами, очень похожая на ту, в которой много лет назад путешествовал по пустыне мистер Трелони. В этой повозке, по всей видимости, ехали невольницы, за которыми был постоянный надзор. На дневные и ночные привалы слуги разбивали для женщин большой шатёр в отдалении от всего каравана, и подвозили повозку к самому входу в шатёр. Седоков повозки никто не видел, и на людях они не показывались.
– В караване единственное место, где могут спрятать юнгу – это повозка, в которой перевозят невольниц, – сказал капитан. – Сколько там невольниц и кто вообще там находится – мы не знаем. Повозка принадлежит Абу-Накаду, и его люди повозку тщательно охраняют… Платон узнал, что этот Абу-Накад – богатый работорговец…
– А как мы подберёмся к этому Абу-Накаду? – спросил мистер Трелони.
– Пока не знаю, – ответил капитан. – Надеюсь, что время покажет… А пока мы идём с караваном… Что-то предпринимать будем ближе к концу пути…
Капитан задумался, опустив глаза, потом посмотрел в сторону абидов Платона. Те сидели у своего костра на большом покрывале, замерев в странных, неудобных для европейцев позах, и, казалось, спокойно внимали тишине наступающей ночи. Быстро темнело. Несмотря на неумолчное позвякивание верблюжьих колокольцев, было так тихо, что слышался шелест ветра по песку, извилистая поверхность которого определяла направление этого ветра. Капитана поразил один невольник своим отрешённым застывшим взглядом. Капитан повернулся к малламу Ламину.
– Как его зовут, мастер? – спросил капитан и показал на невольника взглядом. – Вы уже узнали?..
– Его зовут Билал, – тихо ответил маллам Ламин.
– А другого? Вон того, высокого? – спросил капитан.
– Его тоже зовут Билал, – ответил проводник, деликатно улыбнулся и пояснил. – Здесь всех рабов зовут Билал, и это не просто его имя, это его положение в здешнем обществе… Обозначение такое – «абид Билал»…
Доктор Легг, не сдержавшись, возмущённо фыркнул. Мистер Трелони поднял глаза к небу: небо было огромное, необъятное, на нём уже проступали звёзды, которые обещали скоро стать яркими, хрустальными. Все так устали, что разговаривать не хотелось, и скоро капитан, назначив вахтенных на эту ночь, скомандовал «отбой».
****
Капитана разбудила перекличка петухов, которых кто-то вёз с собой в караване. Капитан откинул аббу, и в его лицо подуло свежестью – ночью было холодно настолько, что он даже продрог в своей аббе. Лунный серп ещё висел у него над головой, но капитан знал, что рассвет не заставит себя ждать, и вот-вот взойдёт солнце: в этих местах рассвета и заката почему-то почти не было, поэтому переход ночи в день был мгновенен настолько, что капитан не мог к этому привыкнуть.
Вернувшийся к костровищу после утреннего намаза Платон громко крикнул всем вместо приветствия:
– Поднять паруса!..
И капитан ему тут же ответил, тоже громко крикнув:
– Есть поднять паруса!..
Протирающий в это время глаза мистер Трелони ошарашенно посмотрел на капитана, потом на Платона, потом он, видимо, что-то понял, потому что тоже закричал во весь голос, поднимаясь с земли:
– Есть поднять паруса!..
Доктор Легг не понял ничего. Он проснулся сегодня невероятно усталым. Во всём его теле была большая и ленивая, тягучая, как клейстер, истома, и малейшее движение отзывалось болью во всех мышцах. Пересиливая эту боль, доктор закряхтел, заморщился и сел. Потом он посмотрел, покосившись поочерёдно, на мистера Трелони, на капитана, на Платона и спросил ворчливо: