Зеркало морей - Страница 46
-- Надо же попробовать сделать из него человека! -- сказал Доминик безнадежным тоном.
Я едва удержался от логичного ответа, что таким способом он рискует сделать из Цезаря то, что незабвенный мистер Монталини называл "чертовски сырой и неприятный труп".
-- Он хочет быть кузнецом,-- разразился вдруг Кервони.-- Наверное, для того, чтобы научиться взламывать замки,-- добавил он с горечью.
-- Отчего бы вам не согласиться? -- рискнул я спросить. -- Пускай его будет кузнецом.
-- А учить его кто будет? Где мне его оставить? -- возразил Доминик упавшим голосом, и я впервые увидел человека в полном отчаянии. -Понимаете,-- ведь он ворует! Клянусь пресвятой девой! Мне кажется, он способен подсыпать мне или вам яду в пищу. Гад этакий!
Он поднял лицо и сжатые кулаки к небу.
Однако Цезарь не подсыпал яду в наши чашки. Не могу сказать уверенно, но думаю, что он действовал другим способом...
В этот рейс, о котором нет нужды рассказывать подробно, нам пришлось ехать далеко -- у нас на то были достаточно веские причины. Приехав с юга, чтобы довести до конца главную и очень опасную часть нашего плана, мы должны были еще зайти в Барселону и получить там некоторые необходимые сведения. Это называется сунуть голову в пасть льву, но на самом деле это было не так опасно. У нас там имелось двое-трое влиятельных друзей, занимавших высокое положение, и множество помощников, людей и незначительных, но дорого стоивших: мы их покупали за наличные деньги -- и большие деньги. Таким образом, нам не грозили никакие неприятности. Нужные нам важные сведения мы получили сразу же из рук таможенного чиновника, который явился на борт "Тремолино" и с показным рвением стал тыкать железной палкой в слой апельсинов, прикрывавший невидимую часть нашего груза в трюме.
Я забыл упомянуть, что "Тремолино" официально числился судном для перевозки фруктов и пробкового дерева. Ревностный таможенник, перед тем как сойти на берег, ловко и незаметно сунул Доминику в руки ожидаемую нами бумагу, а несколько часов спустя, сменившись с дежурства, опять пришел, рассчитывая на выпивку и вещественные знаки благодарности. И то и другое он, конечно, получил. Пока он сидел в крохотной каюте и тянул ликер, Доминик засыпал его вопросами насчет gardacostas. Co службой береговой обороны нам приходилось серьезно считаться, и для безопасности и успеха нашего предприятия было очень важно знать, где стоят ближайшие патрульные суда. Сведения были самые благоприятные. Таможенник назвал одно местечко на побережье милях в двенадцати от Барселоны, где стоял на якоре ничего не подозревавший сторожевой корабль с убранными парусами, не готовый к выходу -- на нем красили реи, скоблили рангоуты.
Таможенник наконец удалился после обычных любезностей, оглядываясь и поощрительно ухмыляясь нам все время, пока не сошел вниз.
От избытка осторожности я почти весь день торчал внизу, не выходя на палубу. В этот рейс ставка наша в игре была очень высокая.
-- У нас все готово, можно хоть сейчас выходить, да вот Цезаря нет, пропадает где-то с самого утра, -- доложил мне Доминик с обычной хмурой неторопливостью.
Мы не могли понять, куда и зачем ушел этот мальчишка. Предположения, обычные в тех случаях, когда на берегу задерживался матрос, тут не годились. Слишком далек был Цезарь от любви, дружбы, азартной игры и даже случайных знакомств. Между тем он уже и раньше несколько раз уходил на берег и пропадал неизвестно где.
Доминик отправился его разыскивать, но часа через два вернулся один, очень сердитый -- я угадывал это по тому, что усмешка под усами стала заметнее. Мы недоумевали, что случилось с негодным мальчишкой, и поспешно стали проверять наше движимое имущество. Но все было на месте, Цезарь не украл ничего.
-- Пустяки, явится скоро,-- уверял я Доминика. Прошло десять минут -- и один из матросов на палубе крикнул:
-- Идет! Я его вижу!
Цезарь был в одной рубашке и штанах. Куртку он продал -- должно быть, ему понадобились карманные деньги. -- Мерзавец! -- только и сказал Доминик с жутким спокойствием. Он с трудом сдерживал свою ярость. -- Где это ты шлялся, бродяга? -- спросил он затем грозно.
Но мы так и не добились от Цезаря ответа. На этот раз он даже не пожелал снизойти до лжи. Он стоял перед нами сжав губы, скрипя зубами и не дрогнул, не отступил, когда Доминик размахнулся... Разумеется, он сразу упал, как подстреленный. Но на этот раз я заметил, что поднялся он не сразу, дольше обычного оставался на четвереньках и, оскалив свои большие зубы, смотрел через плечо снизу вверх на дядю с каким-то новым выражением в круглых желтых глазах: к обычной ненависти примешивалось сейчас какое-то острое злорадное любопытство. Это меня очень заинтересовало. "Вот именно так он смотрел бы, как мы едим, если бы ему удалось подсыпать в наши тарелки яду",-- подумал я. Но я, конечно, ни одной минуты не верил, что Цезарь способен отравить нас. Он ведь сам ел то же что мы, да и откуда он возьмет яд! Вообще я не мог себе представить, что найдется человек, настолько ослепленный алчностью, чтобы продать яд этому мальчишке.
XLIV
В сумерки мы тихонько снялись с якоря и ушли в море, и до утра все было благополучно. Ветер дул порывами, с юга надвигалась буря. Это нам благоприятствовало. Доминик несколько раз медленно и ритмично потирал руки, как будто аплодируя прекрасному ходу "Тремолино". Наша balancelle неслась вперед, гудя, дрожа и слегка приплясывая у нас под ногами.
Когда рассвело, я указал Доминику на одно судно среди нескольких парусников, уходивших от надвигавшегося шторма. На нем было столько парусов, что корпус стоял стоймя и походил на серую колонну, неподвижно высившуюся в нашем кильватере.
-- Поглядите на этого молодчика, Доминик. Он, видимо, очень спешит вслед за нами.
Padrone, запахнув свой черный плащ, молча встал и посмотрел в указанном мной направлении. Его обветренное лицо в рамке капюшона дышало властной и дерзкой силой, глубоко сидящие глаза смотрели вдаль не мигая, пристальные, зоркие, жестокие глаза морской птицы.
-- Chiva piano, va sano 1 (1 Тише едешь, дальше будешь (ит.),-промолвил он наконец, повернув голову и насмешливо подмигнув мне -- он намекал, очевидно на лихорадочно быстрый ход нашего "Тремолино".