Зеркала - Страница 55

Вечером того же дня я зашел в редакцию к Салему Габру и рассказал о Наги Маркосе и его приглашении. Даже предложил ему пойти вместе, но он с презрением отказался. Походя он заметил, что между материальным и духовным миром не существует преграды и что проникновение в тайны материи есть одновременно проникновение и в тайны духа. Опыты Наги Маркоса Салем Габр назвал магическими обрядами в эпоху космоса.

Больше я не видел Наги. Однако время от времени его образ всплывает перед моим мысленным взором как воспоминание о далекой юности. И я понимаю, что он навсегда затаился где-то в уголке моей души.

В начальной школе с 1921 по 1925 год он был одним из наших кумиров. Старше нас на несколько лет, высокий и сильный, он слыл заводилой. Собравшись вокруг него во дворе, мы ловили буквально каждое его слово.

— Главное, не считайте себя маленькими, — поучал нас Надир. — Вы солдаты Саада, значит, солдаты родины. Мы должны быть готовы к любым испытаниям, к тюрьме, а может быть, и к виселице. Жизнь ничего не стоит без свободы, а свободу не добудешь без жертв. Аллах послал нам вождем Саада Заглула, и мы должны быть достойны своего вождя.

Я уважал Надира, восхищался им, а Реда Хаммада боготворил его. Даже Халиль Заки не осмеливался потешаться над ним. Когда же он рассказывал о том, как был в парламенте и беседовал с вождем, мы буквально сходили с ума от восторга. Однажды я не выдержал и сказал:

— Мне так хочется взглянуть на Саада Заглула! Ты можешь взять нас собой в парламент?

Он посмотрел на меня снисходительно.

— Ты еще малыш и носишь короткие штанишки, пойти в парламент не прогулка, а риск.

Если принималось решение о забастовке или демонстрации, Надир Бурхан дожидался того момента, когда нас выстроят рядами на утреннюю линейку, выходил на несколько шагов из строя и начинал громко хлопать в ладоши. Ряды отвечали ему такими же аплодисментами. Школьные надзиратели уводили младших школьников в классы. Мы шли за ними с криками «Да здравствует Саад!». А старшие с Надиром во главе отправлялись на демонстрацию. По пути к ним присоединялись учащиеся других школ. Во время одной из демонстраций Надир был ранен в ногу и два месяца провел в больнице. С тех пор он слегка прихрамывал. Под руководством Надира я участвовал в первой в своей жизни демонстрации — это был 1924 год. Он призвал нас к забастовке, заявив, что король Фуад собирается превратить конституцию в пустую бумажку, а Саад Заглул — в то время премьер-министр — твердо отстаивает права народа, и мы должны идти на площадь Абдин, чтобы выразить поддержку вождю. Поскольку это было первое народное правительство, а премьер-министр исполнял и обязанности министра внутренних дел, нам разрешили принять участие в демонстрации. Собрались огромные толпы школьников, студентов, горожан. Площадь Абдин была заполнена до отказа. Мы стучали кулаками в дворцовые ворота, требуя, чтобы король принял условия Саада, и угрожая в противном случае поднять восстание. «Саад или революция!» — кричали мы.

И вот издалека донесся гул. Это народ приветствовал появление вождя, ехавшего на встречу с королем. Толпа напирала со всех сторон, полиция с трудом расчищала дорогу автомобилю Саада.

— Сейчас мы своими глазами увидим Саада Заглула! — радостно крикнул я Реде Хаммаде.

— Хоть секунду! — восторженно ответил он.

Работая изо всех сил локтями, мы протиснулись почти к самому проходу и увидели медленно приближавшуюся машину, буквально облепленную людьми — они висели на дверцах, стояли на крыше. Мы смотрели во все глаза, но не увидели ничего, кроме груды человеческих тел. Долго мы не могли пережить огорчения.

Уже в средней школе наши пути с Надиром Бурханом разошлись. Минуло сорок лет, прежде чем я встретил его снова зимой 1965 года. Я возвращался со свидания с Амани Мухаммед и зашел в кафе «Астра» выпить чашку кофе. Неожиданно я увидел там Надира, он в одиночестве сидел за столиком. На спинке соседнего стула висел его плащ. Это был тучный человек высоченного роста. Я сразу узнал его. Мне даже показалось, что он мало изменился, хотя ему было за шестьдесят. И волосы поседели только на висках. Я подошел к нему улыбаясь. Он глядел, явно не узнавая, но все же пожал протянутую мной руку. Когда я напомнил ему о начальной школе и о роли, которую он в ней играл, лицо Надира засветилось улыбкой, и он пригласил меня сесть.

— Я с первого взгляда узнал тебя. Ты совсем не изменился, — сказал я.

— У нас в семье все долгожители, погибают только от несчастных случаев, — весело засмеялся он.

Мы вспомнили школьных друзей, я рассказал об их судьбах. Оказалось, что он знает только о Реде Хаммаде, да и то понаслышке. А когда я попросил его рассказать о себе, он заговорил с такой охотой, словно только и ждал подходящего случая:

— После начальной школы я учился в средней в Асьюте: туда перевели моего отца. При правительстве Мухаммеда Махмуда меня исключили. При Наххасе восстановили. При Сидки снова исключили. Потом обвинили в причастности к покушению на него, арестовали, приговорили к десяти годам тюрьмы. Но вышел я раньше — по амнистии при правительстве Наххаса. Тут я понял, что мне все равно не закончить среднюю школу, и «Вафд» назначил меня редактором газеты «Аль-Джихад»[92] в Александрии…

Он немного помолчал, нахмурился, словно собираясь с мыслями.

— Ничто в жизни меня так не огорчило, как конфликт между Мустафой Наххасом и Нокраши. Наххас был вождем, а Нокраши — моим духовным отцом. Когда между ними началась вражда, мне показалось, что в мире что-то нарушилось. Как развивались события, ты знаешь. Мне было тошно смотреть на все это. И когда договор 1936 года поставил последнюю точку на революции 1919 года и мы все-таки, хоть и поздно, получили независимость, я решил отойти от политики. В это время умер мой отец, он оставил мне приличное состояние. Я открыл рыбный ресторан в Сиди-Габер, и дела мои, слава аллаху, пошли успешно.

— Значит, политикой ты больше не занимаешься?

— С 1937 года. Но я продолжаю следить за событиями. Быть может, я единственный владелец ресторана, который каждый день, прежде чем открыть двери своего заведения, внимательно изучает газету. — Он грустно покачал головой. — Дела шли все хуже. Всякий раз, когда «Вафд» проявлял слабость или часть молодежи откалывалась от партии, сердце мое сжималось. Но что поделаешь?!

— Вслед за молодостью неминуемо наступает старость. Таков закон жизни, — вздохнул я.

— Но «Вафд» в нашей жизни — это символ молодости и силы. Скажи мне, в какой исторический период, начиная с эпохи фараонов и до наших дней, народ имел столько прав, как в дни правления «Вафда»? — И со смехом добавил: — А когда произошла июльская революция, я возблагодарил аллаха за свое решение отойти от политики. По крайней мере я принял его по доброй воле, прежде чем меня принудили бы к нему или еще к чему-нибудь похуже…

— Но ты, конечно, оценил заслуги революции?

— Искренность — добродетель. Но я, по совести говоря, не мог простить ей попытки очернить личность Саада Заглула.

— Политика есть политика, — пробормотал я.

— Ты видел похороны Мустафы Наххаса? Это было истинное выражение народной любви к Сааду, к «Вафду» и к величайшей в нашей жизни народной революции…

Надир сказал, что время от времени наезжает в Каир, поскольку тут живет его замужняя дочь. Кроме нее, у него было еще трое сыновей: старший, как и отец, содержал рыбный ресторан, средний работал инженером, младший служил в авиации.

С тех пор, отдыхая летом в Александрии, я старался хоть раз поужинать в ресторане моего старого доброго знакомого. Летом 1969 года я нашел его необычайно расстроенным.

— В конце прошлого года мой сын-инженер эмигрировал в Канаду, — объяснил мне Надир причину своего огорчения. И дрожащим голосом добавил: — А в этом году зимой погиб за родину мой младший сын-летчик!

Шейх Хигар аль-Миньяуи был преподавателем арабского языка в нашей начальной школе, а позднее и в средней. Уроженец Саида[93], он говорил с акцептом. Высокий, крепкого сложения, очень смуглый, шейх не заботился о своей внешности. Чалма была обмотана вокруг головы кое-как, кафтан на нем сидел мешком, однако он внушал нам уважение силой характера, превосходным знанием предмета и необыкновенной смелостью. Не напускал на себя важности, любил анекдоты, декламировал нам прекрасные стихи. А однажды на школьном дворе начал состязаться с преподавателем физкультуры в борьбе на палках. Он на редкость искусно владел палкой, и мы затаив дыхание смотрели, как он побеждал своего соперника. Как-то раз Гаафар Халиль опоздал на урок. Желая, как всегда, покуражиться, Гаафар сказал учителю, передразнивая его выговор: