Земля в ярме - Страница 46

Раньше, чем когда бы то ни было, был свезен в амбары и быстро обмолочен весь хлеб, и тогда каждый смог подсчитать, что ему принес нынешний урожай. Были и такие хозяева, которые не вернули даже посеянных семян. В маленьких сухих колосках пшеницы и ржи сидели мелкие жесткие, как камень, зернышки или ядовитыми стручками колыхалась фиолетовая спорынья. Овес резко шуршал половой, таившей в себе пустоту. Не уцелели ни просо, ни гречиха — ничто не уцелело из того, что бросали весной и осенью в землю с надеждой, с ожиданиями. Не было сена — сухая, как солома, трава лежала в сараях маленькими кучками, больше пригодная на подстилку скоту, чем на корм. Все подсчитывали, что именно придется продать из имущества, — даже самые богатые не тешили себя надеждой, что удастся сохранить коров до весны. Уже и теперь, летом, скотина сохла, худела, бока ее западали, коровы не давали молока. Цены на скот падали, и все понимали, что с каждой ярмаркой они будут ниже, потому что от коров избавлялись все выжженные солнцем деревни по Бугу. С жалобным мычанием тащились коровы по песчаным дорогам в местечко, но частенько их пригоняли обратно, не найдя покупателя. Страх охватил людей и усиливался при одной мысли о зиме. Послеуборочное время было похоже на весеннюю голодовку, а тут еще надо было продержаться до нового урожая — и хоть ото рта оторвать, да отложить семена на посев. А зерно было жалкое, сухое, мелконькое, не посевное. Мацьковская мельница, которая в иные годы работала день и ночь, сейчас едва шевелилась — нечего было молоть. И мука была плохая, черная, горькая.

Сохли люди — их сушили голод и отчаяние. Исхудали, почернели дети, у многих от лица остались лишь огромные, лихорадочно горящие глаза. Зерно, муку запирали в ларях, чтобы не соблазниться, ведь было еще только лето, а предстояли осень, зима и весна, которые надо как-то пережить. Никто уж и не рассчитывал на картошку, — дожди, которые могли спасти хоть ее, так и не пришли. Женщины бродили по полям, по придорожным рвам, собирали лебеду и всякую сорную траву, которую можно было кое-как сварить. Мужчины сидели на реке, дети спасались от голода, чем могли, — ловили пескарей в мелких заливах Буга, выкрадывали яйца из-под кур, тщательно разыскивали гнезда, выкапывали из вспаханной к осени земли белые корешки пырея, жесткие и сладкие.

А ведь то была осенняя послеуборочная пора, пора довольства, сытости, свадеб, пора, когда Стефанович верней всего рассчитывал на прибыль и, бывало, иной раз дважды в неделю гонял в город за пивом, водкой, за табаком и солью! В другие годы в эту пору над деревнями звучали песни, и парни по вечерам озорничали на дороге; но теперь над деревней нависла тишина и все ходили мрачные, замкнувшиеся в себе, полные страха перед надвигающимися днями. Начались кражи. Кто-то выставил окно у Стефановича и набрал колбас, сала, рису, всякого товара, который тот хранил в чулане. У Плазяка украли всех кур из курятника — и это был не кто-то чужой, потому что собака и не залаяла. Даже у Роеков украли поросенка. Искать виновников было нелегко, это могли быть и свои, деревенские, и пришлые, из соседних деревень, перед которыми тоже стоял призрак голода.

— Помню я, — дрожащим голосом рассказывал старый Плыцяк, — в котором же это году было? Я был еще мальчишкой. Тогда женщины терли вербовую кору, смешивали с травой и пекли из этого лепешки. Ребятишки как мухи мерли.

Люди вздыхали, качали головами, но никто не удивлялся. Ведь и сейчас было недалеко до этого. В лесу брали всякую поганку, такие грибы, на которые раньше никто и глядеть бы не стал, теперь шли в пищу. Дети проскальзывали в лес чуть ли не на глазах у лесников, дерзко, как никогда. Теперь их туда гнали уже не шалости, не стремление получить несколько грошей, а настоящий голод. Не насобираешь — не поешь. Ребятишки из Калин прогнали ребятишек из Мацькова, зашедших сюда в поисках грибов, и те в слезах пошли домой с пустыми корзинками.

Захарчукова жена плакала по углам, потому что Захарчук ни одной ночи не ночевал теперь дома. Он брал ружье, так хитро запрятанное в соломенной крыше, что хотя уже два раза обыскивали, ничего не нашли, — и отправлялся на зайца, на лося, который иной раз забредал сюда из Темных Ямок. В плавнях Буга иной раз удавалось убить дикую утку. В доме было мясо, но был и непрестанный страх, что вместо утки или зайца домой принесут убитого мужа. Но что поделать — не он один рисковал. Радзюк, Мыдляж, Стасяк по ночам и на рассвете шныряли по лесу, подстерегали в болотах дичь, выплывали в лодках на заросшие тростниками озера. Лесники ясно видели это нашествие на лес — женщин, мужчин и детей — простых похитителей грибов и ягод и настоящих браконьеров и метались, как угорелые. Но голод словно придавал людям сил и хитрости — они ловко ускользали, были осторожнее, чем обычно.

Для Анны наступили теперь тяжкие времена. Кончилась жатва, о заработках нечего было и думать. Еще более неприязненно смотрели на нее деревенские — и так есть нечего, а тут прибавился лишний рот, да еще чужой, приблудившийся откуда-то. Теперь у нее было лишь то, что платил учитель за стирку и стряпню. Вдобавок и Янович перестал ходить к ней. Когда дети узнали о его посещениях, в семье начался сущий ад. Они взбудоражили даже парализованную мать, и в доме с утра до ночи стоял крик. Правда, с ним это было не в первый раз: мужик хоть и был староват, но до баб еще лаком, и не к одной захаживал. Но раньше дело обходилось как-то мирно, и никто в это не вмешивался. Сейчас же их пуще всего злило, что это именно Анна. Они пронюхали, что он то и дело таскает ей что-нибудь из лавки, а между тем торговля и так шла плохо, а уж особенно теперь. Никто не появлялся за побелевшим от времени шоколадом, за кислым монпасье; приходили разве что за нитками и солью, да и то редко. Притом дети боялись, что мать в конце концов умрет, а тогда — кто знает, что отцу в голову взбредет, под старость ведь почти всякий дуреет, если дело касается баб, — возьмет Янович да и женится на этой приблудной. Разве она не поймала уж одного женатого, да так, что тот родную жену из дому выгнал, а ее взял? Нет уж, такой мачехи они не желали. Во-первых, срам, а, во-вторых, и сама она ведь никогда бы им не простила всех этих окриков на дороге, этих ехидных словечек, угроз, на которые они не скупились при любой встрече. И они вдвоем так атаковали отца, что ему жизнь опостылела. Стар уж он взваливать себе на шею этакую заботу. Притом в этом случае против него были не только жена и дети, но вся деревня. И он предпочел поджать хвост.

Анна болезненно восприняла это. Прежде, когда Янович приходил, он был ей довольно безразличен: стар уж и не очень ей нравился. Так — мужик и мужик. Но ее трогало, что он ласково говорит с ней, что иной раз погладит по головке ребенка, принесет плитку шоколаду, немного крупы или конфет. Теперь она чувствовала себя еще более одинокой, чем до его появления. Миновали спокойные вечерние часы, когда ей на миг казалось, что она у себя дома, что есть кому ее защитить, что кто-то стоит между ней и толпой разъяренных баб. Теперь это кончилось, и как раз в самое тяжелое время. Она худела, бледнела, сохла, щеки ее западали, черные тени залегли под глазами. В довершение всего она чувствовала какое-то недомогание: чуть что, начиналась боль в сердце, иной раз ни с того ни с сего нападал неудержимый плач, ей приходилось со всех ног бежать в свою конурку у сарая, чтобы не увидели бабы, чтобы не доставить им удовольствия этими льющимися по лицу слезами, — ведь они текли без всякой причины. Ребенок тоже болел. Он лежал в колыбели желтый, маленький, будто и не собирался расти. Лысая головка покачивалась на тонком стебельке шеи, и маленькие кулачки были так сини, что иной раз она в испуге срывалась ночью с постели, с бьющимся сердцем зажигала лампочку и смотрела, жив ли он. Ребенок спал так тихо, тельце у него было такое холодное, что она начинала шевелить его, каменея от ужаса. Тогда веки приподнимались, и она легче дышала, видя его черные глаза — да, это были Михайловы глаза, а не чьи-нибудь, сонно смотрящие ей в лицо. Она страшно боялась за ребенка. Ведь это было все, что у нее осталось на земле, и все, что осталось от ее счастливых дней, от жизни в каменном доме, от Михайла, который умер и уже никогда не порадуется ребенку, которого он так ждал.