Земля по экватору - Страница 23

Потом два дня все было тихо, а Лагунов никуда не уезжал. Он сидел в канцелярии и читал одну книгу за другой. Казалось, он и впрямь был здесь, как в отпуске.

Капитан Селезнев уже догадался о том, что происходило всю эту неделю, и, все-таки не выдержав, спросил:

— Думаете, прощупывают нас, товарищ полковник?

— Факт, — не отрываясь от книжки, сказал Лагунов. — Сегодня вечерком прогуляюсь на левый фланг. Я уже подобрал себе лыжи.

Вечером он ушел, захватив с собой двоих солдат и перекинув за спину автомат. Селезнев не ложился спать, дожидаясь его. Полковник вернулся только под утро, замерзший, злой, усталый, и, наскоро выпив стакан чая, лег, попросив не будить его, а вечером ушел снова.

…Нарушителя привели ночью. Он сидел в канцелярии, сцепив пальцы и глядя в пол. Его поймали на левом фланге, в перелеске.

Сначала пограничники увидели оленей, так докладывал капитану старший наряда. Потом нарты. И, докладывал далее старший, когда наряд бросился к оленям, с нарт вроде бы что-то свалилось. Нет, он не стрелял, нарушитель. Он спал. Лежал и спал в снегу, как в своей постели. Пьяный. Когда его разбудили, он даже пытался что-то запеть.

Нарушитель сидел, слушал и, должно быть, не понимал, о чем говорит парень в полушубке русскому офицеру. Он еще покачивался, а в канцелярии пахло винным перегаром. Этот запах раздражал Селезнева. Он послал солдат встретить полковника, а пока перебирал вещи, отобранные у нарушителя: портсигар с дешевыми сигаретами, зажигалку, немного денег, полупустую бутылку с разбавленным спиртом, старый железнодорожный билет, нож да еще грязный носовой платок.

Человек, сидевший перед ним, был немолод. Седина на висках, грубые крепкие руки, задубевшая на морозе кожа. Крестьянин? Селезнев усмехнулся. Не этого же крестьянина ждал десять дней полковник Лагунов.

Он услышал раскатистый бас полковника и встал, одергивая сзади гимнастерку, потом шагнул к двери: «Товарищ полковник, разрешите доложить…» Лагунов остановил его:

— Знаю, Кирилл Александрович. Помоги-ка мне лучше раздеться — руки застыли.

Он раздевался, не глядя на нарушителя, потом, повернувшись к нему и приглаживая красными, замерзшими пальцами свои редкие волосы, — усмехнулся:

— Ну, здравствуйте, Помеловский.

— Здравствуйте, — тихо ответил тот.

— Вот и встретились.

— Да.

— Подвели олешки-то?

— Подвели.

— Вот так-то, Помеловский.

Он потянулся всем своим большим телом, как перед сном после трудного рабочего дня и, сев на диванчик, грустно сказал:

— Жаль, не я вас задержал. Жаль.

— Все равно, — сказал Помеловский.

— Нет, — покачал головой Лагунов. — Мне не все равно. Ну, поехали?

Он снова надевал полушубок, долго застегивал негнущимися пальцами ремень, деловито поправляя ушанку, и не глядел, как двое пограничников выводят Помеловского.

— Вы что, давно знакомы с ним? — спросил Селезнев.

Полковник отогнул рукав, и Селезнев опять увидел широкий шрам.

— Я тебе рассказывал уже. Его работа.

В дверях полковник снова обернулся и, подумав, сказал вдруг неожиданно:

— Очень долго я ждал его, капитан.

Я люблю бывать на этом островке, до которого долго и утомительно нужно добираться на шатком и скрипящем катеришке. Волна то и дело кладет его с борта на борт, и поэтому, сойдя через пару часов на каменистую землю острова, испытываешь странное чувство, будто земля убегает куда-то из-под ног, и обязательно нужно ухватиться за что-то, чтобы не упасть — так изматывает эта дорога!

Но все-таки я люблю бывать здесь, люблю смотреть, как волны перехлестывают через прибрежные камни, разбиваются о песок, оставляя на нем длинные скользкие водоросли и куски янтаря. Под ветром жмутся к земле похожие на гигантских ежей круглые низкорослые кусты можжевельника. Ветер мотает сети на вешалáх-нáках: пронзительно и печально вскрикивают чайки, неуклюже отлетая от волны всякий раз, когда та с грохотом рушится на берег.

На этом острове живут рыбаки и пограничники. Строения заставы и прожекторная вышка соседствуют с крайними домами села. Я бывал у тех и других, меня всегда трогало щедрое гостеприимство солдат и неразговорчивых калуров[3]. И всякий раз, приезжая в Энск. я прежде всего еду на остров, к капитану Крылову.

— Вы, конечно, к Крылову? — спросил меня начальник отряда и, не дожидаясь ответа, добавил: — Там уже давно все спокойно. Никаких происшествий. Тихая застава. Но раз уж вам. так нравится там бывать…

Два часа я проболтался в море на скрипящем почтовом катерке и наконец сошел на остров, испытывая уже знакомое ощущение убегающей из-под ног земли. Все так же стояли у причала мотоботы рыбаков. Все те же камни в белых потеках птичьего помета высились вдоль берега. Все тот же Крылов, коренастый, улыбающийся, стоял на причале, приветственно подняв руку. Я поискал глазами — нет, знакомых солдат я не увидел. Должно быть, давно демобилизовались ребята и растят, наверно, на целине хлеб или строят плотины сибирских ГЭС.

Новым был только большой щит, установленный возле тропинки, ведущей с причала. Щит, над которым по-эстонски было написано: «Лучшие производственники колхоза имени Кингисеппа». Несколько фотографий было на нем, и, проходя мимо, я невольно задержался на минуту, чтобы и здесь найти своих давнишних знакомых.

— Все молодежь, — сказал мне Крылов. — Когда вы здесь были в последний раз, они только начинали рыбачить. Хотя вот Олекса вы знаете да старика Мыттуса, пожалуй…

— Мыттуса? — удивился я.

— Вон он, — кивнул капитан на фотографию бородатого рыбака. — Не узнаете?

Нет, я узнал его, конечно. Просто мне не верилось, что на доске лучших оказался Карл Мыттус. Но, хочешь верь, хочешь не верь, это был он: я узнал и этот крупный нос, и этот колючий, исподлобья, взгляд…

— Чудо случилось? — спросил я. Крылов засмеялся, откидывая голову. Он всегда откидывал голову, когда смеялся.

— Ну, — сказал он. — Чудес на свете не бывает.

— Бывают, — не согласился я. — Помните золотую кильку?

— Помню, — признался Крылов.

Эта история была связана с Карлом Мыттусом, тем самым Карлом Мыттусом, чей портрет украшал сейчас колхозную Доску почета. Впервые я увидел этого старого рыбака на собрании. Обсуждался вопрос: почему колхоз платит моторно-рыболовецкой станции такие большие штрафы? Один из колхозников — Олекс — говорил, повернувшись к группе рыбаков:

— Это все из-за них! Это у них существует поверье, что в море нельзя выходить в субботу. Представляете себе, сколько ботов не выходит в субботу? И еще — эта дурацкая примета с золотой килькой…

Молодежь — здесь было много молодых людей — рассмеялась; пожилые сидели хмурясь. Я спросил у Крылова шепотом, что это за килька такая? Он объяснил, что, если в сети попалась хоть одна золотая килька, надо уходить в другое место, иначе быть беде — такова у стариков примета. Глупость, конечно, ерунда, а вот поди ж ты, верят. В субботу же добрая половина ботов остается в бухте. Виной всему, конечно. Мыттус; старик словно оброс этими приметами. И никакие беседы не помогают. Упивается на своем — хоть умри.

Тайну золотой кильки открыл неуемный начальник заставы. Капитан написал длиннющий запрос в научно-исследовательский институт рыбного хозяйства. Ответ пришел не скоро. По-видимому, письмо Крылова поставило в тупик даже знающих научных сотрудников. Зато как он радовался, как был счастлив, получив пакет с обратным адресом: Москва…

В письме говорилось: «Дорогой тов. Крылов! Вы задали нам нелегкую задачу, но, как это часто бывает, разгадка оказалась очень простой. Дело в том, что икра кильки, попадая на чешую, обладает способностью окрашивать ее в золотистый цвет. По-видимому, в сети к рыбакам попадалась именно такая окрашенная килька. Желаем-Вам успехов в борьбе с суевериями…» Дальше шла подпись видного советского ученого-ихтиолога.