Земля лунной травы - Страница 9

— Значит, десятку у бабушки выпросишь и махнешь в Князьевку? — спросила Наташа с неодобрением.

— Ну, поживу немного, — пообещала Райка. — Только долго-то не могу, а то кофта уйдет. Да она там и еще, говорят, что-то интересное продает. Успеть надо, а то расхватают. Я уж лучше потом, после бабы Груни, по дороге домой, поживу.

Так бывало всегда — Райка почти всегда жила у бабушки Дуси «по дороге от бабы Груни» или «по дороге к бабе Груне». Потому-то девчонки с центральной усадьбы и встречали ее так равнодушно. А ведь Райка была настоящей Сурковой, носила эту фамилию по закону, по метрике. И все же никогда никто не бранил ее за то, что она не работает в школьной бригаде. Вот ведь даже сегодня бабушка Дуся из-за Райки и Наташе про теплицы не стала напоминать. Конечно же, сама понимала, что несправедливо одну гонять на работу, а другую отпаивать Муськиным молоком без всяких теплиц.

Правда, похоже было — бабушка надеялась все-таки, что Наташа сама изъявит желание пойти в теплицу. После завтрака она нервничала, сдвигала косынку на лоб, то и дело поглядывала на ходики. Однако же промолчала. И Наташа промолчала, довольная таким удачным исходом вчерашней неприятности.

После завтрака Райка приступила к переговорам насчет лапшовой кофты и десятки, а Наташа, считая себя не вправе вмешиваться после того, как бабушка Дуся подарила ей сережки, вышла на крыльцо. Была тут и еще одна причина, все та же — деньги для Райки бабушка Дуся должна была достать из сундука за печкой.

Вчерашний туман за рыжими буграми, в который село солнце, обманул — дождя не ожидалось, солнце слепило глаза, утопив в себе Дайку, и реку, и горизонт за ней, и желтые холмы, так любимые Наташей…

Те рыжие бугры с редкими кустами боярышника, что прогнулись между совхозом и окраиной города, она любила тоже. Туда, на рыжие бугры, они с бабушкой Дусей приходили обычно в конце лета за глиной, чтобы замазать на зиму трещины в печке, и здесь, на открытом месте, полуосенний ветер всегда жестко трепал красные ветки боярышника с еще только созревающими ягодами…

И рыжие бугры, и холм с барбарисом, и картофельное поле, и дорога к Дайке с кустиками полыни и белыми шариками клевера у обочины — все это была ее родная, любимая земля, знакомая с детства в отличие от той, незнакомой, чужой и даже враждебной, что раскинулась в другой стороне, — там, где Князьевка. Та земля была заполнена шелестом листвы, густой темнотой между стволами, которая не уходила даже в солнечный полдень, странной лунной травой, о которой рассказывала ей бабушка Дуся и которая расцветала фиолетовыми цветами в лунные ночи, чтобы не видело ее цветы солнце. Это был лес, а леса Наташа боялась и не любила с пяти лет, после той страшной встречи с лесным оборотнем — один на один на узенькой тропинке…

Сначала они бродили по лесу вместе с Алей, собирали землянику на поляне, а потом Аля пошла к опушке, потому что ее корзина была уже наполнена доверху. А Наташа задержалась от жадности — можно было набрать еще ягод в подол платья. И когда она шла от поляны, догоняя ушедшую далеко вперед Алю, держа в одной руке корзинку, а другой придерживая подол платья с земляникой, на узенькую, чуть протоптанную тропинку наперерез ей вышел человек в сером плаще и в серой замызганной кепке. В руке у него была то ли трость, то ли палка — срезанная толстая ветка дерева с бело-зеленым полосатым узором от острого ножа, снявшего тонкую шкурку-кору поперечными полосками. Наташа остановилась, и он остановился в нескольких шагах от нее, загородив ей тропинку зеленой полосатой палкой. «Здравствуйте, — вначале не очень испугавшись, сказала Наташа. — А можно мне пройти?» Тогда он, не убирая палку с пути, присел на корточки и медленно поманил ее к себе пальцем: «А ну, поди-ка сюда, дочка…» В его хриплом сипящем голосе и в ласковом слове «дочка» вовсе не было той ласки, которую привыкла слышать Наташа, когда к ней обращались с этим словом другие взрослые. И что-то было в этом страшное, необычно страшное — и в слове этом, и в его глазах, и в лице, и в этой полосатой палке. Наташа почувствовала это кожей, всем телом, кончиками волос… Она выпустила из рук подол платья, и ягоды бесшумно рассыпались на тропинку и покатились ему под ноги. Тогда он вдруг отбросил полосатую палку, поднялся во весь рост на тропинке и, растопырив руки ловушкой, сделал огромный страшный шаг к ней, растоптав Наташины ягоды, вырастая, как ей показалось, в огромное серое чудовище. Наташа выронила корзинку и рванулась мимо его рук-ловушек в сторону, в чащу… Может быть, он и догонял ее, она этого так и не знает до сих пор — она не оглядывалась и не видела, куда бежит, не чувствовала своего тела, онемевшего от страха, исхлестанного и исцарапанного ветками… К опушке она вырвалась не сразу, сначала выбежала к какому-то ручью, за которым стояли темные деревья с черными кронами, не пропускавшими солнце к земле, — там, дальше, за стволами этих деревьев, было совсем черно, словно дневной, стоящий под полуденным солнцем лес прятал в себе ночь, и это было тоже похоже на ловушку. Словно лесраскинул черные руки, ловя ее. Она закричала, заметалась вдоль ручья, вдоль этой стены деревьев с черными кронами, боясь оглянуться и увидеть за спиной того, с полосатой палкой… Потом, наконец-то, за ручьем, справа, в черной неподвижной стене она увидела зеленый просвет и бросилась туда через ручей, упав на его середине и чуть не захлебнувшись в нем, совсем неглубоком. И когда наконец-то выбежала на опушку, не переставая кричать, к перепуганной Але, только что пережитый ужас все еще держал ее за плечи, за руки, и они обе помчались прочь от леса, и обе кричали, подгоняя друг друга криком и набираясь друг у друга страха, пока не добежали до родного, открытого со всех сторон картофельного поля.

Вечером у Наташи поднялась температура и пропал голос, и бабушка Дуся, которой, конечно же, они ничего не сказали, потому что им было запрещено строго-настрого ходить одним, таким маленьким, в лесу бранила ее за то, что бегает она босиком и пьет холодную воду из колонки, ставила ей горчичники на грудь и поила молоком. А Наташе лучше не становилось, даже мать вызвали телеграммой…

Успокоилась и поправилась она лишь на четвертый день — после того, как Алина мать прочитала в районной газете про то, как в дом князьевского лесника, где спали дети, на рассвете через распахнутое окно прыгнул волк, и жена лесника не растерялась, убила его топором. «Оборотень небось», — попросту объяснила это бабушка Дуся, Потом прошел еще один слух — возле Речной поймали бандита, которого уже давно разыскивала милиция. Но эта новость Наташу не задела. Тот, серый, оборотился волком, и это было понятно… Лишь иногда она задумывалась: а того ли волка убили?.. Да и волком ли он оборотился-то?

Иногда, глядя на тяжелых черных птиц в небе, с криком пролетающих над их домом, она с тревогой, по-детски задумывалась: а волком ли оборотился? Не птицей ли.

С тех пор Наташа в лес не ходила — ни одна, ни с Алей, ни с совхозными девочками. Лишь в те редкие дни, когда приезжал в совхоз отец, она решалась вместе с ним побродить немного по опушке или пройтись по тропинке, не заходя далеко в зеленую, топкую, как болото, глубь. Страх перед темной шевелящейся чащей, умеющей прятать в себе чужие страшные глаза, чужие шаги, чужое дыхание, так и не ушел от нее.

И она полюбила рыжие бугры с боярышником, по-честному открытые холмы с барбарисом, картофельное поле и прямую, открытую, свободно проложенную через это поле дорогу к Дайке.

— Все! — сказала довольная Райка, выбегая к ней на крыльцо. — Вечером обещала дать. Ей Петровна, оказывается, целых пятнадцать рублей должна. Завтра в Князьевку двинусь, с утра. Там у бабы Груни пару дней пробуду, а потом уж здесь малость поживу.

— А что до вечера-то делать будем? — спросила Наташа. — Сыро, мокро, никуда не пойдешь.

Она знала, что тайком от Райки на станцию все равно ей не уйти, а не пойти туда и не попытаться еще раз узнать, нет ли каких-нибудь вестей от Али, было просто невозможно.