Земля имеет форму чемодана - Страница 22

Но тут Куропёлкина же напугало (обожгло) внезапное соображение.

Ну, предположим, была отловлена туфля. Может, и валенок с галошей (розовое внутри) перепал на этот раз Сергею Ильичу. Но весь остальной-то мусор куда был опрокинут фиолетовыми мужиками?

При путешествии по скобам колодца никаких тошнотворных запахов Куропёлкин не учуял. Никакой тухлятины. А нос у него был щепетильный. Пачулями, как в одном виденном Куропёлкине спектакле, не пахло. Правда, он не знал, что такое пачули, но не важно…

То есть можно было посчитать, что колодец содержат люди аккуратные. И опрятные. А никакие вентиляции помощь им оказать не могли бы. Всё равно чем-нибудь да пахло бы. Стало быть, гуляли дальше мысли Куропёлкина, где-то, возможно, что и не на самой отдалённой глубине, с мусором решительно расправлялись. Ведь есть же какие-то инновационные средства по истреблению мусора и его преобразованию в полезные вещи. А потом эти полезные вещи можно было особенными туннелями миитовца Бавыкина вывозить куда надо, хоть бы и в Старую Купавну, в товарных видах.

«Рудники (а может, и копи) дворецкого Трескучего, – отчего-то пришло в голову Куропёлкина. – Невьянская башня Демидова (это уже опять из кино), фальшивые деньги… Может, у Трескучего из мусора и деньги фальшивые добывают, испекают и чеканят…»

Почему бы и нет?

Но вовсе не соображения о фальшивых деньгах напугали Куропёлкина. Все деньги в истории людей – фальшивые и существуют как обменные фантики, скажем, в игре «дочки-матери», породившей среди прочего девчачье выражение «мало не покажется», ставшее нынче бандитско-полицейской грозностью.

Нервную дрожь Куропёлкина породили мысли о современных (с лазерами, с электронными системами управления и прочим техническим оснащением) способах переработки мусора. И мрачные видения со скрежетом и тресками дробильных агрегатов, визгом пил с мелкими и большими зубьями, с выбросами из форсунок серной кислоты, пожирающей людскую плоть, пришли в голову Куропёлкину. Дурак! Легкомысленный дурак! И ведь, подписывая контракт и не рассчитывая на особые выгоды (лишь бы родичей прокормить), он слышал о Люке и о том, что Шахерезад, не выполнивший условия контракта, сейчас же мог быть отправлен в Люк.

Дурак!

И при этом такая гнусность! Ну, ладно, вешали бы тут за провинность, расстреливали бы, со скал бы сбрасывали, на кострах бы сжигали, всё было бы не так обидно, а то ведь отправляли на свалку, в мусорно-безотходное истребление!

Куропёлкин затосковал…

Постучали. Визит к Куропёлкину совершала горничная Дуняша.

– Что-то вы грустный, Евгений Макарович? – спросила Дуняша.

– Плохо спал, – сказал Куропёлкин.

– Понятно, – сказала Дуняша, – а она не приехала…

– При чём тут какая-то она! – возмутился Куропёлкин. Тут же и смирил возмущение. – Воздухом, возможно, надышался свежим вчера. Будто дурманом…

– Возможно и такое, – согласилась Дуняша. – Но вот для вас получено предписание. Думаю, оно отвлечёт вас от грусти.

И Дуняша вручила Куропёлкину пакет, а с ним и сплетённую из ивовой лозы корзину со стопками книг и журналов.

– Я вижу, Дуняша, вы всё же чем-то озабочены…

– Не берите в голову, Евгений Макарович. Мои заботы мелкие… – вздохнула Дуняша. – Кстати, вы не голодны? На завтраке-то вы не были…

– Нет аппетита, – заявил Куропёлкин.

– А утолить жажду? Пиво не возникло в желаниях?

«Ну, уж нет! – чуть ли не испугался Куропёлкин. – Уже пожелал пива. Хватит!»

– Ну вот, если шоколад… – надумал наконец Куропёлкин.

– Плитку?

– Нет, шоколада горячего, жидкого… Напитка. Чашку.

Явное подозрение отразилось в глазах горничной. Но в чём можно было подозревать Куропёлкина?

– Нет, – сказала Дуняша. – Шоколадных напитков у нас не держат.

– И всё-таки, Дуняша, вы чем-то озабочены…

– Не один вы, Евгений Макарович, пожелали чашку шоколада. Были и другие любители…

– Давно?

– Увы, давно. – И Дуняша, чуть ли не со слезами на глазах, покинула (будто выбежала) жилище Куропёлкина.

Куропёлкин разорвал пакет, достал из него листок с предписанием.

Прочитал.

«Евгений Макарович, будьте добры, потрудитесь прочитать книжки. Просьба: к вечеру подготовьте соображения. На тему: “Поэзия молодых нулевого десятилетия ХХI века”».

Ну, спасибо, восхитился поручением Куропёлкин. Ну, спасибо! Не произвели ли при этом его в профессоры гуманитарного университета? Или хотя бы в доценты?

Стихи он давно не читал, и даже текст Государственного гимна помнил туманно. В книги же поэтов, рекомендованных ему застенчивыми библиотекаршами, чаще всего любительницами Э. Асадова, заглядывал в пору полового созревания и полового же ученичества, тогда и сам сочинял какие-то идиотские стишки с объяснениями в любви Елизавете Сёмгиной, недоступной волокушской красавице, пятнадцати лет, троечнице.

Потом болезнь отшелушилась и прошла.

Доступная Куропёлкину поэзия размещалась нынче начинкой в фанерных шлягерах и не задерживалась в его сознании.

И вот теперь его призывали в ценители сочинений нулевого десятилетия.

Действительно, осознал Куропёлкин, сегодня будет не до грусти и тем более тоски.

В корзине, способной принять десятка четыре спелых голубых груздей (это вам не шампиньоны!), были уложены несколько тоненьких сборников стихов, пара альманахов, эти – пошире и посолиднее, а под ними обнаружились два серьезных тома «Библиотеки античной литературы» – сочинения Горация и «Золотой осёл» Апулея.

Эти-то авторы в поручении вовсе не упоминались, а на страницах «Золотого осла» Куропёлкин не увидел ни строчек лесенкой, ни рифм, то есть в том, как эти две книги примазались к обязательным, следовало ещё разобраться.

Пообедав наскоро, Куропёлкин сообщил камеристкам, что сможет побыть у них не более получаса, срочное поручение, и залёг у себя в квартирке, обложившись изданиями нулевого десятилетия.

Сразу понял, что нынешнее поручение мог заказать человек (или кто он там?) мстительный и его, Куропёлкина, ненавидящий. Про стихи Трескучий наверняка слышал, может, и про кота учёного или про работника Балду, но уж ловушку с ехидствами для Куропёлкина должен был бы придумать какой-нибудь более просвещённый, нежели сам дворецкий, подсказчик.

Пытаясь быть добросовестным, Куропёлкин потратил часа два на чтение книжек. Но заскучал, стал зевать, мысленно извинялся перед творцами, мол, это он такой тупой и бесчувственный, а очень может быть, что их стихи хороши и нужны людям.

Но ведь Нине Аркадьевне требовались не зевоты и извинения. Требовались соображения.

Первым делом Куропёлкин сообразил, что почти в каждой из книжек есть авторские предговорения. Типа – «Коротко о себе». «А прежде я скажу…», «По секрету всему свету», «Утренняя автобиография» и т. д. Вот из этих предговорений или увещеваний читателя, решил Куропёлкин, и можно было что-либо выудить для основательных соображений.

Охотнее всего допускали откровения лирические дамы. Кстати, почти все они просили называть себя поэтами, а не поэтессами. Поэту Ирине Акульшиной в слове «поэтесса» виделось пренебрежение к таланту и к свойствам её личности. «И вообще, – писала Акульшина, – поэтесс куда больше среди мужчин, якобы стихотворцев, нежели среди женщин». Бесспорно к разряду поэтесс, по мнению Акульшиной, относился нервический кудряш Есенин. При этом дама, то есть барышня нулевого десятилетия будто бы смутилась и принялась уверять, что её натуре чужды высокомерие и наглость и что её лирические состояния точнее было бы называть напряжённой неловкостью.

«Во как!» – обрадовался Куропёлкин.

Напряжённая неловкость!

Неплохо!

Куропёлкин достал из тумбочки листы бумаги и шариковую ручку (третий день как выдавали) и вывел: «Напряженная неловкость». Что-то близкое его личности почудилось в этом Куропёлкину. Но о каком напряжении размышляла Акиньшина и о какой неловкости? А вот о таких. Мятежная душа поэта (к какому мятежу расположенная, не уточнялось) напряженной струной готова была звенеть для множества людей, умела уже звенеть и звенела. Но тут и возникла неловкость. А надо ли звенеть? Кто её услышит или хотя бы начнёт слушать? И надо ли вообще открывать свою душу, свои стоны, свои всхлипывания, свои радости и свои открытия? Кому они в суете безнравственных и бестолковых дел нужны? Жулью, что ли, циничному? Но если вдруг кому-то и нужны, и уже в свои листочки выплеснуты и выкрикнуты, то как их до других-то людей донесёшь? Перед тобой сразу же поставят мясорубку коммерции и расчета – а выйдет ли прибыль от твоих сочинений? Отсюда и напряжения души с талантом, и несвободы слововыражения. И твои собственные метания, как ребёнка-то кормить, Коленьку трёхлетнего? И приступы самобичевания – а не бездарь ли ты, раз нет на тебя спроса? И что же ты нагличаешь, навязывая свои стихи людям?