Зелёная кобыла
(Роман) - Страница 52

— А вдруг Зеф заговорил о пруссаке, и не было ли при нем письма, и не подрались ли женщины, и что будет, если узнает Вальтье…

Когда они вернулись домой, Оноре спрятался в тень, а ветеринар задержался посреди двора и, вытянув шею до самой дороги, стал дожидаться возвращения женщин. Первыми, опередив всех на сто метров, прибежали Гюстав и Клотильда.

— Ну и обругали же мы их, — крикнул Гюстав, — высказали им все как есть!

— И про то, что Зеф с Маргаритой, как вы знаете, — добавила Клотильда.

Ветеринар мгновенно похудел на целый фунт.

— А Алексис, вы знаете, папа, как даст им ногой под зад!

— Нет, — сказала Клотильда, — это я дала им пинка!

— Неправда, это Алексис!

— Нет я, и вот доказательство.

— Какое доказательство?

— А вот такое.

Пока они ссорились, подошла основная часть семьи.

— Что случилось? — прохрипел Фердинан.

— Зайдите сначала в дом, — предложил Оноре, — в то вы шли по такой жаре.

Потом, когда они вошли в кухню, он спросил:

— Мне сказали, что вы поругались с Зефом.

— Мы просто стояли у могил, — начала Аделаиде, — а они, Малоре, рядом. Мы ни о чем даже и не думали, никого не трогали.

Ветеринар попытался было возразить, но она обвела вопросительным взглядом лица свидетелей. Четверо детей Оноре и их кузен Антуан в один голос сказали «да». Только один Фредерик своей иронической позой попытался опровергнуть сказанное, но Жюльетта заслонила его своим телом.

— И вдруг, — продолжала Аделаида, — Зеф принялся оскорблять мою свекровь и моего свекра. Жюльетта слышала его почти так же отчетливо, как я.

— Подождите! — закричал ветеринар. — Пусть Жюльетта выйдет на минутку, а ее мать пусть произнесет нам слова Зефа.

Предосторожность показалась оскорбительной, и все-таки Жюльетта сделала все, как он хотел, а потом, вернувшись в кухню, повторила речи Зефа. Повторила слово в слово.

— Надо же, — отметил Оноре.

Аделаида продолжала, ежеминутно прерываемая ветеринаром, который ожесточенно с ней спорил. Она утверждала, что обвинение в кровосмешении явилось с ее стороны лишь ответом на столь отвратительный намек, что у нее в венах буквально закипела кровь.

— Зеф слишком хитер, чтобы вот так сразу потерять все преимущества, которые дает ему письмо, — возразил ветеринар. — Я уверен, что намек все равно никто не мог понять. Кстати, я сейчас спрошу Антуана, которому про письмо ничего не известно.

— А я говорю вам, что все, кто там был, поняли, что моя свекровь…

— Замолчите, я спрашиваю Антуана, или Клотильду, или Люсьену. Ага! Я совершенно спокоен!

Антуан, чтобы досадить своему отцу, притворился, что знает очень много, но только не смеет ничего сказать. Ему на помощь пришла Клотильда, которая с трагическим спокойствием воплощенной невинности заявила:

— Я держалась за мамино платье и слышала, как Зеф сказал маме: «Пруссак и твоя свекровь…» Это все, что я могу вспомнить.

Оноре не стал задумываться над тем, какой путь проделало письмо, прежде чем попасть под часы. Свидетельство Клотильды показалось ему крайне весомым, и он свирепо посмотрел на ветеринара, подозревая, что во время своих визитов к Зефу тот в какой-то мере проговорился.

— Я вижу, что нельзя терять ни одного дня и нужно срочно отобрать у них письмо, — сказал он.

Теперь уж Аделаида могла сколько угодно добавлять детали.

— Кюре, можете себе представить, был за Малоре, и вся эта свора церковных задниц тоже. Вы бы только послушали, что говорили Дюры, Кутаны, Вонболи, когда кюре, глядя на нас, заявил, намекая на пруссака, что нам должно быть стыдно. Так прямо и сказал, разве я не так говорю, а, Жюльетта?

Ветеринар больше уже не спорил, а только нашептывал елейным голосом на ухо Оноре:

— Это было недоразумение… небольшой спор, в котором ты не принимал участия… завтра утром ты об этом и думать забудешь.

Однако Оноре не обнаруживал ни малейших признаков гнева. Он не без удовольствия внимал рассказу Аделаиды и особенно развеселился, когда услышал про удар ногой под зад.

Перед самым обедом ветеринар, рассердившись на сына за то, что тот во время разговора вставлял ему палки в колеса, прижал Антуана в коридоре к стенке и вполголоса спросил:

— В каком году впервые были созваны Генеральные штаты?

Антуан опустил голову. Он не отвечал, и отец в расчете на его непокладистость, готовился задать ему какой-нибудь урок в наказание.

— Это такая дата, которую нельзя ни на минуту забывать. Так можешь ты мне сказать или нет…

Внезапно упрямое лицо Антуана посветлело:

— Дядя Оноре! Дядя Оноре! Моему отцу хотелось бы знать, когда впервые были созваны Генеральные штаты.

Дядя Оноре мгновенно оценил обстановку. И со степенностью в голосе ответил:

— Кажется, в восемьдесят третьем, в тот год, когда у Коранпо сдохли две коровы.

Ветеринар развернулся, вышел во двор и принялся бродить вокруг дома. Он подытожил накопившиеся обиды на брата, произвел ревизию своих интересов в Клакбю. В голове у него все уже было подсчитано, оставалось лишь провести контрольную проверку и сделать вывод. «С меня хватит», — прошептал он несколько раз. Наступил момент выбора между братом и Зефом Малоре, и ветеринар склонялся в пользу Зефа. Его интересы были там, где они пересекались с интересами Вальтье. При первой же ссоре, которую Оноре попытается ему. навязать, он скажет свое решающее слово. Брат уедет из дома, а может, и вообще из этих краев, получив компенсацию, которая позволит ему обосноваться где-нибудь в другом месте. И чем быстрее, тем лучше.

Во время обеда проект Фердинана окончательно дозрел, и ветеринару захотелось поскорее осуществить его; он старался спровоцировать Оноре на ссору, но тот противопоставлял его наскокам свое непоколебимое спокойствие.

— Нам нужно, чтобы во главе правительства стал мужчина, — говорил ветеринар.

— Почему бы и нет? — ответил Оноре.

— Мужчина с твердой рукой, который заставит уважать Францию, — настаивал Фердинан.

— Ты, я смотрю, не пьешь…

— Таким человеком станет генерал Буланже. Его, как мне кажется, нельзя упрекнуть в клерикализме. И даже если бы он был клерикалом? Я говорю «даже если бы»!

— Если это его мысль, этого человека…

— Я говорю то, что думаю, и не собираюсь скрывать своих убеждений.

— Вот как!

— Ас тобой никогда невозможно понять, какие у тебя убеждения.

— А ведь и в самом деле, — отвечал Оноре. — Надо мне будет спросить у Клотильды, что она думает о генерале Буланже. Возьми-ка еще фрикасе… возьми, возьми! Две ложки с хорошим, глотком вина, чтобы протолкнуть его на самое дно. Требуха на требуху. Лучше нет средства против плохого настроения.

Вокруг стола витала сдержанная радость. Одновременно с блюдом фрикасе передавался и спокойный смех, который, пролетая под носом у ветеринара, создавал преграды на пути его воинственности. Когда во двор вошел почтальон, Жюльетта и Оноре устремились ему навстречу. Один нес его сумку, другая — его фуражку. Оноре смеялся, обращаясь к своим домочадцам, и вполголоса приговаривал:

— Это он. Это почтальон.

Деода сел напротив трех стаканов, которые Аделаида наполнила вином так, что оно в каждом немного перелилось через край, чтобы показать, что ей вина не жалко, когда хорошим почтальонам нужно утолить жажду. Он вынул из кармана платок и сказал, вытирая лоб:

— Жарко.

— Он говорит, жарко, — объяснил Оноре присутствующим.

— Ты, должно быть, устал, — сказала Аделаида. — Такая везде сушь стоит.

Деода засмеялся, запрокинув голову, и сказал Аделаиде:

— Ну и забавная штука сейчас со мной приключилась.

— Да ну!

— Иду я, значит, из Вальбюисона, иду спокойно, хорошим шагом — ну, в общем, как нужно ходить. Эрнест, ваш Эрнест, как-то раз, несколько дней назад, сказал мне, что я хожу, как пеший жандарм.

— Это он для смеха так сказал, — возразил Оноре. — Пеший жандарм.

— Ты тоже так думаешь? Да, конечно, это он для смеха сказал. Так вот, возвращаюсь, значит, я, ни о чем не думая, с душой нараспашку, как перед литровой бутылкой, и вдруг чувствую: что-то со мной происходит — метров так за двести до развилки, скажу я вам, мне начинает казаться, что иду я как-то странно. Такая вот мысль появилась у меня в голове, как это иногда бывает. Ладно, прошел я, значит, еще чуток, а оно вроде бы и не идется. Ну, тут решил я все-таки посмотреть на свой правый ботинок. И поверите ли? Весь перед подошвы оторван, всего два ряда гвоздей осталось в середке, и из-за этого, когда я ступал правой ногой, весь ботинок запрокидывался; вот какие дела! Но я не рассказал вам про самое удивительное! А самое-то удивительное, что на левой подошве не вылетело ну ни единого гвоздика. Вот поди-ка пойми что-нибудь!