Здравствуй, грусть (сборник) - Страница 49

С Аленом все было ясно, вдобавок опьянение уж очень не шло ему. Его бледное и утонченное лицо с набухшими веками неприлично подергивалось. Жолио, пылко пожав ему руку, выразил свое изумление. Он и представить себе не мог, что Малиграсс способен так напиться в одиночку в каком-то сомнительном баре, где полным-полно девиц легкого поведения. Он любил Алена, и в нем одновременно проснулось любопытство и какое-то садистское и вместе с тем дружеское чувство – ведь он больше всего на свете ценил сложные ощущения. Естественно, разговор зашел о Беатрис.

– Ты, кажется, пригласил Беатрис на главную роль в твоем новом спектакле? – спросил Ален.

Он выглядел вполне счастливым, измотанным, но счастливым. Бар кружился вокруг него. Он был на той стадии любви – и опьянения, – когда человек совершенно поглощен собой и прекрасно обходится без «другого».

– Я только что ужинал с ней, – сказал Жолио.

«Так, значит, она врет», – подумал Малиграсс, вспомнив, что ему сказал Эдуар.

Он как-то сразу и обрадовался (ложь Беатрис означала, что Эдуара она на самом деле не любит) и огорчился. Раз Беатрис лгунья, она, стало быть, совершенно для него недоступна: он понимал, что она никогда не будет принадлежать ему без достаточно хороших оснований. А сама она, значит, не больно-то хороша.

– Она хорошая девушка, – тем не менее сказал он, – очаровательная.

– Она красивая, – сказал Жолио, усмехнувшись.

– Красивая и неистовая, – добавил Ален, вспомнив свою привычную формулу; сказал он это таким тоном, что Жолио повернулся к нему.

С минуту они молча смотрели друг на друга, понимая, что ничего толком друг о друге не знают, несмотря на «тыканье» и дружеские похлопывания по спине.

– У меня к ней слабость, – жалобным, а не беззаботным, как ему хотелось бы, тоном сказал Ален.

– Это вполне естественно, – ответил Жолио.

Он чуть было не рассмеялся, но Алена надо было утешать. Вообще-то первым его поползновением было сказать: «Но ведь все еще можно устроить», – однако он тут же осознал, что это не так. Не отдастся Беатрис убогому старику. В любви тоже одалживают только богатым, а Ален себя чувствовал скорее бедным. Жолио заказал еще два виски. Он понял, что вечер будет долгий, и это его радовало. Такое Жолио любил больше всего на свете: меняющийся в лице собеседник, гладкий стакан в руке, конфиденциальный разговор, вечер, затягивающийся до рассвета, усталость.

– Что я могу, в моем-то возрасте? – спросил Ален.

Жолио поморщился и очень твердым голосом сказал: «Все». Ведь это был «их» возраст.

– Но она создана не для меня, – сказал Ален.

– Никто ни для кого не создан, – на всякий случай ответил Жолио.

– Нет, почему же, Фанни создана для меня. А тут, знаешь, это ужасно. Прямо наваждение. Я себя чувствую чуть ли не паралитиком, чудаком каким-то. Только это ведь единственное, что еще живо во мне.

– Все остальное – литература, – сказал с усмешкой Жолио. – Я знаю. Хуже всего в твоем случае, что Беатрис не умна. Но она честолюбива, заметь, это уже кое-что в наше время, когда люди вообще ничего из себя не представляют.

– Я мог бы дать ей что-нибудь, чего она, без сомнения, не имеет. Доверие, например, преклонение перед ней, тонкость, наконец… И потом…

Жолио так выразительно посмотрел на него, что Ален замолчал и как-то неопределенно повел рукой, пролив виски на пол. И тут же бросился извиняться перед хозяйкой бара. На Жолио накатило чувство острой жалости.

– А ты попробуй, старичок. Объяснись с ней. Во всяком случае, если она скажет «нет», мосты будут сожжены. Хоть узнаешь, на каком ты свете.

– Сказать ей сейчас? Когда она любит моего племянника? Это значит погубить единственный шанс, если он у меня есть.

– Ты ошибаешься. Есть женщины, которых надо долго обхаживать. Беатрис – совсем другое дело. Она выбирает сама, а уж когда, этого никто не знает.

Малиграсс провел рукой по волосам, их у него было очень мало, и жест вышел довольно жалкий. Жолио все пытался придумать что-нибудь эдакое, чтобы милый старый Малиграсс смог-таки заполучить Беатрис, после него самого, разумеется. Ничего не придумав, он заказал еще два виски. А Малиграсс тем временем пустился в разглагольствования о любви: девица, сидевшая рядом, слушала его, кивая головой. Жолио, знавший ее, познакомил с ней Алена и ушел. Над Елисейскими полями занимался бледный рассвет, и сырой утренний запах Парижа, запах деревни, заставил Жолио на секунду остановиться; он долго и глубоко дышал, потом закурил. Пробормотав «очаровательный вечер», он улыбнулся и юношеской походкой зашагал к себе домой.

– Я позвоню тебе завтра, – сказал Бернар.

Он склонился к ней над раскрытой дверцей. При расставании он, должно быть, чувствовал что-то вроде облегчения – так бывает, когда страсть бурлит в тебе. Кажется, что, расставшись, будешь наконец спокойно наслаждаться своим счастьем. Жозе улыбнулась ему. Она снова задышала ночным парижским воздухом, слышала шум автомобилей вокруг, снова жила своей жизнью.

– Поторопись, – сказала она.

Жозе посмотрела, как он входит в подъезд, и отъехала. Накануне она сказала ему о том, что грозит Николь и что им нужно срочно выехать к ней. Ждала бурной вспышки, страха, но единственной реакцией Бернара был вопрос:

– Так ты потому и приехала?

Она ответила «нет». И сама не знала, почему струсила. Быть может, ей, как и Бернару, хотелось защитить эти три серых, удивительно нежных дня в Пуатье: неспешные прогулки по замерзшим лугам, долгие разговоры без пустых фраз, ночные нежности, и все это под знаком ошибки, делавшей все абсурдным и – как ни странно – честным.

В восемь она уже была у себя. Помедлив, все-таки спросила горничную о Жаке. И узнала, что через два дня после ее отъезда он ушел, забыв пару туфель. Жозе позвонила по тому адресу, где Жак жил раньше, но он переехал, куда – неизвестно. Она повесила трубку. Люстра ярко освещала ковер в слишком просторной гостиной, она почувствовала, что смертельно устала. Посмотрела на себя в зеркало. Ей было двадцать пять, у нее были три морщинки, ей было необходимо снова увидеть Жака. Как-то смутно она надеялась, что он будет сидеть здесь, в своей куртке, и она объяснит ему, что ее отсутствие ничего не изменило. Она позвонила Фанни, та пригласила ее ужинать.

Фанни похудела. Ален витал где-то в облаках. Жозе еле вынесла ужин – так отчаянно пыталась Фанни придать ему светский характер. Наконец, когда подали кофе, Малиграсс, извинившись, встал из-за стола и пошел спать. Фанни некоторое время выдерживала испытующий взгляд Жозе, затем встала и начала что-то прибирать на каминной полке. Она была совсем маленького роста.

– Ален слишком много выпил вчера, его надо простить.

– Ален слишком много выпил?!

Жозе рассмеялась. Уж это совсем не вязалось с Аленом Малиграссом.

– Не смейтесь, – резко сказала Фанни.

– Простите меня, – сказала Жозе.

И Фанни наконец объяснила ей то, что считалось «капризом» Алена и портило им жизнь. Жозе тщетно пыталась уверить Фанни, что увлечение быстро пройдет.

– Он не сможет долго любить Беатрис. Не такой она человек, чтобы это было возможно. Она очаровательна, но совершенно чужда сантиментам. Нельзя долго любить безответно. Она ведь не…

Жозе не осмелилась спросить: «Она не уступила?» Как можно «уступить» такому воспитанному человеку, как Ален?

– Нет, конечно, нет, – сердито ответила Фанни. – Простите, что я заговорила с вами об этом, Жозе, но я почувствовала себя довольно одинокой.

В двенадцать часов Жозе ушла. Она все время боялась, что, услышав их голоса, придет Ален Малиграсс. Несчастья страшили ее, перед страстью она в бессилии отступала. Жозе вышла от Малиграссов с ощущением какой-то чудовищной путаницы.

Ей надо было найти Жака. Даже для того, чтобы он ее избил или оттолкнул. И вообще, будь что будет. Она отправилась в Латинский квартал.