Заяц над бездной (сборник) - Страница 6

Я никогда этого не забуду.

Когда допили последний кувшин урожая прошлого года, был уже поздний вечер. Стемнело. Во дворе зажигаются лампочки. Их столько же, сколько квартир – двенадцать. Они протянуты высоко над двором, в винограде. Когда лампочки включены, виноградный покров выглядит как одна большая зеленая люстра. У лампочек, как в гирлянде, даже разные цвета. У Вахтов лампочка мутно-желтая. У нас – самая яркая, белесо-желтоватая. У Гены и Раи – бледно-розовая. У Бори – голубоватая. Я смотрел на бледно-розовую лампочку над входом в квартиру Гены. Во дворе теперь играл только Аккордеон. Все соседи и лабухи были в приличном красивом подпитии, были добры и светлы, как бывают добры и светлы люди, уверенные в том, что все лучшее – урожай нового года – впереди. Мой дед о чем-то беседовал со Славиком – судя по жестикуляции Славика, он опять разводил Моша Бордея на кассацию старых долгов. Боря Кац разговаривал со своим папой, дядей Феликсом. О шахматах. О шахматах в нашем дворе евреи говорят, когда хотят оставить разговор непонятным для окружающих. Евреи не могут без подтекста. Лиши еврея подтекста – и ты лишишь его всего.

Дядя Яша пил в одиночестве и, по-моему, был уже очень хороший.

Баба Саша вдруг запела – цыганскую песню, и к Аккордеону тут же добавились вдруг один за другим – скрипач дядя Петря и Цимбал, а за ними и другие лабухи, песня была такая старая, что даже баба Саша в ней не все слова знала. Когда она замолчала, глядя в разные стороны своими черными глазами, сейчас же запел Вэйвэл Вахт еврейскую песню, лабухи знали ее, они знали все песни, которые есть на свете, и им никакого труда не составило подыграть тут же старому Вахту. А когда и Вахт умолк от одышки, тогда тетя Дуся запела украинскую песню – она была украинка.

А я смотрел на Раю. Она была старше меня на целых восемь лет. Ей было двадцать пять. У нее были серые такие глаза, а волосы ярко-каштановые, целый костер, роскошные, вьющиеся. В общем, я был влюблен в нее. Сильно. С момента ее появления в нашем дворе.

Это было в мае прошлого года. Да, в конце мая. В такие дни света становится много, так много. Сначала тонкие лучики пролезают кое-как сквозь виноградные листья, потом их становится больше, они становятся ярче и шире, они ищут друг друга, и находят, и уже вместе ныряют под виноград, как под одеяло, и всё тогда вспыхивает и растворяется в солнечном свете. В такой сияющий день распахнулись ворота, и во двор въехала грузовая машина. В кабине сидели водитель, здоровый и рыжий, и Гена. В кузове была мебель.

Когда водитель с Геной стали выгружать мебель, вышли соседи. Соседям всегда интересно, что такое, соседи иначе не могут, особенно в этой местности.

Сначала спустили на землю диван. Большой, черный, кожаный, в прошлом весьма недурной, да и сейчас, несмотря на явное б/у, он все еще был для нашего двора прямо-таки аристократический. Конечно, первым поближе подошел Вахт.

– Гена, – спросил он умело, – ты что, все? Привез вещи?

– Ну, так получается! – ответил радостно Гена.

– Так у тебя, что? Большая радость? – развил успех Вахт.

– Обмоем! Еще как! – Гена заржал, такая у него была привычка смеяться – ржать, и фамильярно похлопал пожилого Вахта по плечу. – Забираю Райку к себе, все! Женюсь, так получается!

– Ну-у! – только и смог сказать Вахт: информация превзошла все его ожидания.

Живой еврейский ум Вахта уловил в этой новости не только известие о сегодняшней пьянке по поводу Раиного новоселья, но и анонс грандиозной синьки – свадьбы.

В это время стукнула калитка. И во двор влетела Рая. Она вообще девушка была довольно порывистая в хорошем смысле слова, ветреная, и чаще всего не входила, а влетала, не шла, а как бы бежала вприпрыжку, не садилась, а бухалась, ну и так далее. В то утро она пронеслась по двору и плюхнулась весело на черный диван. Протянула вверх голые руки. Она была уже в легком платье, без рукавов. Потянулась, как после сна. И сказала:

– Ой, Ген! Как мне здесь нравится! Я хочу прожить тут всю жизнь!

– Хороший диван, – заметил Вахт, откровенно разглядывая Раины ноги.

– Старый, – презрительно отозвался Гена. – Да и позолота вон кое-где… – Гена громко поскреб ногтем подлокотник. – Ну что, Райка! Добро пожаловать, на жилищную площадь!

А я не слушал в это время – ни Вахта, ни Гену. Я был занят. Я влюблялся в Раю.

Ожидания Вахта оправдались. Действительно, была большая пьянка – новоселье Раи. А потом была свадьба Раи и Гены. Я не пошел. Но что значит, в сущности, не пойти на свадьбу – во дворе, в котором живешь? Три дня – беспрестанной синьки и всеобщего веселья. А ежевечерние тренировочные пьянки соседей и родственников – все это продолжается и вовсе неделю до свадьбы. Я в этой свадьбе, на которую якобы не иду, – живу все это время. Я сижу вечером в комнате, сам у себя взаперти. Я затянул на окне шторы, чтобы не видеть, что там, во дворе. Я не вижу, но я все слышу.

Стучит молоток Моши Бордея – дед с дядей Феликсом ставят столы. Шум. Гвалт. Это родственники Гены, Раи и еще бог знает кого. Уже нажрались, хотя свадьба только послезавтра. Смех. И куча других предсвадебных звуков. Вот этот, например, – поставили на стол стаканы. Решительно поставили. Это не женщина. Это мужик, кто-то из энтузиастов. Скорее всего Вахт. Куча чисто вымытых стаканов, в тазу. Посуду в нашем дворе перед праздниками носят в тазу. Эмалированном, белом. И Вахт сейчас сидит, наверное, и смотрит на эту кучу сияющих граненых стаканов как на святые мощи.

А потом сама свадьба. Музыка трое суток.

– Горько! – дружный ор присутствующих.

Смех. Стук стаканов.

– Вован! Выходи! – орет наглый голос Славика. – Во-ва-ан!

Я ненавижу, конечно, каждого присутствующего на этом сборище. Я думал, что и саму Раю возненавижу или разлюблю. Да, я думал так и жег в темноте спички. Но нет. Этого не случилось. Я не разлюбил Раю – напротив, я понял, что в моей жизни наступило настоящее мужское горе. Горе неразделенной любви. И поскольку это взрослое чувство стало теперь для меня доступно, я решил испытать и другие чувства, присущие настоящему мужчине в этой местности. Так я обратил внимание на винный погреб деда.

Это удивительно, но я впервые обратил внимание на погреб – не как на часть двора, а как на путь, довольно поздно. В семнадцать лет. До этого, конечно, я мог накатить стаканчик за столом, но всегда получалось, что за семейным столом, а там – стаканчик, больше не выпьешь – Мош Бордей не даст. А Славик и его приятели в свою компанию меня брать не спешили – я ведь был внук Моши Бордея.

– Мош Бордей узнает, – цинично рассуждал Славик, – скажет, я спаиваю его внука, и больше в долг давать не будет. Мне таких раскладов не надо.

Это случилось в тот день – Праздник урожая. Был вечер. Во дворе играл Аккордеон. Я смотрел на Раю и решил напиться. Она тоже смотрела на меня. Гена не замечал этого, и никто, кажется, не замечал. Да и кто мог заметить – всем уже было хорошо. Рая потягивала вино из большой Гениной глиняной кружки, и каждый раз, когда, держа двумя руками кружку, она делала глоток, она смотрела на меня. Ее глаза. Они смеялись. Когда она отнимала кружку от губ, лицо ее было серьезным. Но я же видел, я все видел.

И я отвел в сторону Славика. У нас с ним состоялся мужской разговор.

В то время он был местом тайных сделок и мелких делишек пацанов, а также настоящих мужских разговоров – длинный, метров десять и узкий – двое взрослых мужчин не разойдутся, – проход в самой глубине двора, разделяющий сараи, принадлежавшие соседям. Слева и справа – двери сараев, деревянные, размашисто выкрашенные в разные цвета.

– Ну ты дура-ак! – вместо вступления сказал Славик, когда мы остались одни.

– Че это я дурак? – возразил я с лицемерным удивлением.

– Че ты пялишься на нее, как конченый? Че ты надеешься там словить? – спросил Славик.

– Ничего я не надеюсь! – ответил я очень фальшиво.