Завещание Мадонны - Страница 51

– А Любу в последнее время никто не избивал?

– Она упала у нас во дворе, – сообщила мне девушка. – Пьяная была. И на какую-то то ли палку, то ли ветку наткнулась. Мне у нас во дворе рассказали, что ее куда-то брать не хотели – в смысле в медицинское учреждение, потому что она тогда скандалила, ну и вообще… Не всюду же пьяных берут. Мне даже рассказывали, что в Новый год «Скорая» сортирует травмированных – трезвые, слегка поддатые и сильно пьяные. В зависимости от степени опьянения людей развозят по разным медицинским учреждениям.

– А в последнее время вы ее здесь видели?

Девушка задумалась:

– Да мы вообще-то не каждый день встречаемся. Не знаю, здесь она или нет. Хотя куда она денется? Она всегда здесь жила, никогда никуда не уезжала.

Я поблагодарила девушку, и мы с Пашкой отправились в музей, в котором провели сегодня часть ночи.

Нас беспрепятственно пропустили. Наоборот, охрана хотела знать детали случившегося ночью. Я предложила вечером смотреть «Криминальную хронику». Следственная бригада уже уехала. Хранилище закрыли. В комнате, где в последнее время жила Люба, никого не было.

Директор музея с серым от усталости и недосыпания лицом сидела в своем кабинете.

– Что-то еще случилось? – спросила она у меня.

– Нет, но появилась пара вопросов. Что вы собираетесь делать с испорченными картинами?

– Они уже у реставраторов. Можете с ними поговорить. Ущерб не такой уж серьезный, да и картины, как вы понимаете, не считаются особо ценными. Возможно, музей продаст несколько штук.

– Вы имеете право что-то продавать?

– Да, – слегка улыбнулась женщина. – Конечно, нужно составить кучу бумаг, но это практикуется. Государство выделяет очень мало денег на содержание музея. Поэтому мы зарабатываем так, как можем. Конечно, большую часть экспонатов продать нельзя ни при каких условиях. Но кое-какие отдельные вещи, которые пролежали в хранилище несколько лет, ни разу не были востребованы никем из тех, кто собирает у нас материалы для дипломных и научных работ… Конечно, мы будем продавать официально, потом отчитываться в расходовании полученных средств… Признаться, я не вижу перспектив в выставлении творений Ярослава Морозова в нашей стране в обозримом будущем – и вообще когда-либо. Это было творчество на злобу дня. Он удачно уловил момент, вписался в определенный период нашей истории. Но у этих картин нет будущего. И если их сейчас готовы покупать иностранцы, этим надо пользоваться. Через год и этот интерес может пропасть.

– А где Люба? – спросила я.

– Поехала в травмопункт. Ей, во-первых, нужно официально зарегистрировать все полученные повреждения, а во-вторых, на самом деле нужна медицинская помощь. Я сказала ей, чтобы не отказывалась лечь в больницу, если предложат.

Я поблагодарила директора музея, и мы с Пашкой отправились к реставраторам, чтобы получить официальные комментарии.

– Ничего не понимаю, – сказал мужчина средних лет с тощей рыжей бороденкой. – Зачем кто-то баловался с картинами?

– Что именно делали, по вашему мнению?

– Смывали краску в определенных местах, потом постарались скрыть это. То есть подбирали нужный цвет… Вообще-то все делалось аккуратно, чтобы в первый момент не привлечь внимания.

– Во всех картинах краску снимали в одних и тех же местах? В смысле на определенном расстоянии от правого края, левого края, низа, верха?

Мужчины переглянулись.

– Ну, строго это не соблюдалось… Но вообще да. Вот смотрите.

Мне продемонстрировали несколько картин с указанием точных мест повреждений. У меня создалось впечатление, что краску снимали там, где это было легче всего скрыть, хотя и в разных частях – в смысле в нескольких частях каждой картины.

Демонстрируя поврежденные картины нам с Пашкой, реставраторы замерли над одной, потом стали бурно что-то обсуждать с использованием профессионального жаргона. В первый момент я не поняла, что вызвало у них такое возбуждение.

– Объясните, что происходит, – попросила я.

– У нас тут нет нужных приборов, – вздохнул один из мужчин. – Например, мы не можем провести ультразвуковое исследование…

– Но мы оба почти уверены в том, что это, – второй мужчина кивнул на картину на столе, – не Ярослав Морозов, а новодел. Кто-то очень постарался скопировать его манеру письма, но даже невооруженным глазом видно, что… Юлия, давайте мы не будем углубляться в профессиональные термины. И пока мы не можем утверждать со стопроцентной уверенностью…

– Но зачем было подделывать Ярослава Морозова?! – воскликнул первый реставратор. – Неужели нельзя было найти кого-то еще?

У меня имелся ответ на этот вопрос, но я не собиралась произносить его вслух, по крайней мере в этом месте, в это время и при этих людях.

Работая криминальным репортером, я завела знакомства в разных сферах человеческой деятельности. Конечно, больше всего знакомств у меня среди представителей правоохранительных органов, но они есть и в таможне, так как мы с Пашкой снимали сюжеты и о работе таможенных органов, то есть о ее результатах.

Я позвонила знакомым и попросила выяснить количество картин, отправленных на выставку Алисы Румянцевой в США.

– С картинами что-то не так? – тут же насторожился знакомый в таможне.

– Пока не знаю, – честно ответила я. – И с картинами все может быть так, а вот с художницей…

– Ты сообщишь, как только что-то выяснится?

– Конечно! Но не хочется зря волновать людей. Ведь все еще может оказаться в порядке. Выясни, пожалуйста, неофициально.

Картин было сто двадцать четыре. И еще вместе с выставкой следовало одно полотно Ярослава Морозова, официально купленное на аукционе в Аукционном доме «Александр» галерейщиком Артуром Рубеновичем Галустьяном по заданию одной американской семьи. Все документы были в полном порядке. Художница Алиса Станиславовна Румянцева отправилась в США вместе со своими картинами. С ней поехала малолетняя дочь, разрешение на вывоз которой за границу дал отец. Выставку сопровождали еще двое людей, мужчина и женщина, фамилии которых мне ничего не говорили.

Никаких подозрений и никаких вопросов вывозимые картины в таможне не вызвали. Все документы были оформлены правильно.

Через пару дней нас с Пашкой вызвал к себе Иван Захарович Сухоруков. Я ожидала его звонка. Раз Иван Захарович влез в какое-то дело, то он доведет его до конца, причем обязательно с прибылью для себя. Не может иначе Иван Захарович! Или он просто перестанет себя уважать. А уж с его связями и деньгами можно сделать все: собрать информацию, сорганизовать нужных людей, многих использовать втемную. Меня, например. Хорошо хоть, что Иван Захарович очень любит похвастаться, но не перед всеми можно. Зачем давать людям лишнюю информацию? А перед нами с Пашкой можно.

– Где Вальтер Кюнцель? – спросила я, оказавшись за большим столом, где пировала не один раз.

– В Германии, – пожал плечами Иван Захарович.

– В Россию больше ни ногой?

– Ну почему же? – удивился Сухоруков. Мой бывший сожитель Виталя хмыкнул. – Ему у нас очень нравится. И у меня гостить понравилось. И вообще он очень сообразительный оказался. Ну, пострадал немного. Умным людям страдания только ума прибавляют.

– Что вы собираетесь с ним делать?!

– Использовать для получения чертежей Леонардо да Винчи.

Я открыла от удивления рот.

– Вроде же картина была. «Мадонна на лугу». Или «Мадонна с лошадьми»?

– И картина была, – кивнул Иван Захарович. – И есть.

– У вас?! Посмотреть можно?

– С каких это пор ты живописью заинтересовалась? – удивленно посмотрел на меня Иван Захарович. – Ты хоть на одной выставке картин за последние десять лет была? За всю свою жизнь? Добровольно, в свое свободное время, а не по работе?

Я скромно опустила глаза. Да, я бываю в музеях, только если там случается что-то криминальное. У меня нет ни времени, ни сил ходить по музеям и выставкам. В свободное время мне хочется спать и общаться с друзьями, причем общаться дома – у них или у меня, и никуда не ходить. И у всего моего окружения, которое очень напряженно работает, такие же желания. Наверное, это неправильно. Мы живем в одном из центров мировой культуры, вроде бы произведения искусства находятся рядом, и ты подсознательно знаешь, что всегда можешь пойти в Эрмитаж или съездить в Екатерининский дворец, но…