Завещание Мадонны - Страница 45

Мои коллеги в холдинге проверили полученные мною адреса – на предмет официально зарегистрированных граждан. И результаты проверки тоже побудили меня направиться в квартиру политрука. Насколько я поняла, была жива его вдова. Ей стукнуло уже восемьдесят девять лет, а в таком возрасте время тянуть нельзя. Да, конечно, она уже и теперь могла пребывать в плачевном состоянии и ничего не помнить, но шанс был. Мои коллеги смогли выяснить, что у этой женщины три сына, правда, получалось, что старшего она родила в двенадцать лет. Теперь у нас и в одиннадцать рожают, а потом дают интервью всем, кто пожелает, но до Великой Отечественной войны… Тогда вообще-то замуж девственницами выходили и только по достижении совершеннолетия. Хотя, конечно, все могло быть…

Виктория Семеновна сказала, чтобы мы отправлялись в квартиру Суровцевых без звонка. Хорошо бы еще с соседями поговорить. Дом постройки девятнадцатого века, вполне могут жить потомки тех, кто знал политрука и, в свою очередь, рассказывал о нем потомкам, например, завидуя привезенному из Германии добру. С другой стороны, все жильцы могли смениться, и не один раз.

Мне повезло. В чистом небольшом дворе на скамеечке сидели две бабушки.

– Никак Юлия Смирнова? – присмотрелась ко мне одна.

– Ну-ка, кто у нас тут набедокурил? – тут же оживилась вторая.

Я села рядом с бабушками на скамеечку, Пашка извлек из кармана банку пива. Я спросила у бабушек, знают ли они семью Суровцевых.

– Еще бы! – хмыкнула одна.

– Только сейчас у них ничего интересного не происходит, – сказала вторая. – По сравнению с тем, что тут после войны творилось… – Она мечтательно закатила глаза. – Я-то тогда девчонкой была, но мама с бабушкой до самой смерти вспоминали, что бабы из-за Андрея Павловича устроили…

Андреем Павловичем, насколько я знала, звали того самого политрука, который воевал вместе с генералом Иванихиным и вместе с ним дошел до Берлина.

– Ох, какие страсти тут кипели, ох, какие страсти! – закатила глаза вторая бабушка.

Я всем своим видом показывала желание узнать, что случилось в семье Суровцевых. Бабушки, в свою очередь, были рады удовлетворить мое любопытство.

Андрей Павлович происходил из семьи потомственных военных, его супруга – из семьи ученых. Ее отец был известным советским академиком. Поэтому у семьи и была большая отдельная квартира, когда основная масса жителей Ленинграда ютилась в коммуналках. Именно в этой квартире академика и жила молодая семья. У Андрея Павловича и его супруги, порядочной женщины из приличной семьи, родились два сына. Супруга и два сына всю блокаду прожили в Ленинграде. Дед-академик работал на благо советской науки, как, впрочем, и супруга политрука. Конечно, они терпели лишения, как и все, кто находился внутри блокадного кольца, но пользовались какими-то дополнительными благами по сравнению с простыми гражданами. Правда, это не имеет никакого отношения к тому, что случилось после войны.

Андрей Павлович, оторванный от семьи не на один год, завел роман с молоденькой медсестрой. Он был не первым и не последним в истории, кто во время военного похода отдыхал в объятиях женщины, оказавшейся рядом. Но по возвращении в родную страну и в родной город он решил начать новую жизнь, то есть продолжить совместную жизнь с медсестрой, к тому времени уже ожидавшей от него ребенка.

Жена Суровцева, верно дожидавшаяся мужа с войны, конечно, не желала мириться с таким положением вещей, но… Андрей Павлович твердо решил остаться с медсестрой. Супруга вызвала неверного мужа для разговора в квартиру, на которую он не предъявлял никаких прав. Тем более ему, как герою войны, была выделена площадь, на которой он и обосновался с новой семьей. Медсестра тоже была орденоносицей.

Андрей Павлович пришел к законной жене, с которой на тот момент еще не успел развестись, и был застрелен из его же собственного именного пистолета. Потом законная жена покончила жизнь самоубийством из того же оружия.

– А дети?! – воскликнула я. – Она что, о детях не думала?

– Вероятно, нет, Юленька, – сказала мне одна из бабушек. – Она думала о том, как вернуть мужчину, – или решила, что раз он не вернулся к ней, то пусть не достается никому. И он не достался. Ее мать давно умерла, а отец-академик не смог перенести смерти дочери, да еще такого позора. Не выдержало сердце.

– А дети-то?!

– Медсестра, не будь дура, их усыновила, – сообщили мне бабушки. – Привезла из родной деревни мать, сестру… Родила ребеночка. И все досталось ей. Все, понимаете, Юленька? И то, что имелось у Суровцева, и то, что осталось от его жены и тестя-академика. А это было немало.

– Что сталось с детьми? Как она к ним относилась?

– Старший сын окончил военное училище, сделал карьеру. Он-то уже все понимал… Ему помогли друзья отца. То есть он отсюда рано съехал. Второй сын спился, нет его уже в живых, а собственный здесь живет, с семьей. И стерва эта жива. Восемьдесят девять уже, почти ослепла, а коптит небо-то! Но гадины вообще живучие. Вся семья, можно сказать, из-за нее погибла, а ей все нипочем.

– Но если старший сын жив…

– А какая у него жизнь-то была?! А какой груз висел? Он же все понимал! И все же у нас тут знали, что произошло! Хотя Андрея Павловича хоронили с воинскими почестями и какую-то официальную версию придумали, но ведь не скроешь правду-то!

– Как я могу найти этого сына? Он вообще в Петербурге живет?

К моему сожалению, бабушки не знали ответа на этот вопрос. Они могли сказать, что у приемной матери этот уже немолодой мужчина не показывался много лет, возможно, десятилетий. Он как поступил в военное училище, так и порвал связи с семьей, которая, по всей видимости, так и не стала для него родной.

Я спросила, доводилось ли бабушкам бывать в квартире, занятой медсестрой и ее потомками.

– Докторша наша бывает и почтальонша – пенсию приносит. А с соседями эта стерва не дружит. Но ремонт они не один раз делали. А что вас интересует, Юленька?

– Трофеи, – честно сказал я. – То, что Суровцев привез из Германии.

– Так продала она, наверное, все, – как само собой разумеющееся сказала одна из бабушек.

Вторая кивнула.

– Она много чего продавала, – продолжала первая бабуля. – Все-таки три парня было, а пока ребенок маленький – не работала. И мать ее с сестрой, пока живы были, где-то на фабрике трудились. Много они точно не зарабатывали. Навряд ли что-то осталось и от Суровцева, и от деда-академика. Да и как эта девка деревенская могла это оценить?!

Я поблагодарила бабушек за беседу и решила, что мне не стоит подниматься в квартиру Суровцевых. Лучше попробовать найти старшего сына Андрея Павловича и поговорить с ним.

Но знает ли он, что отец привез из Германии? Сможет ли он вспомнить картину с изображением девушки и лошадей, если ее в карты выиграл именно Суровцев?! И откуда ему знать, кому ее продала мачеха, если продала?

Мне повезло: Павел Андреевич проживал в Петербурге, более того, сразу же согласился со мной встретиться.

В этом уже немолодом мужчине сразу же чувствовалась военная выправка. Дома он находился один. Жена умерла, сын, невестка и внуки были или на работе, или на учебе, а он обрадовался общению, которого ему, похоже, недоставало.

Он частично повторил уже слышанную мной историю.

– Я не могу сказать, что эти три женщины – мачеха, ее мать и сестра – ко мне плохо относились, – сказал Павел Андреевич. – Но мое детство прошло совсем в другой семье, другой среде, в смысле ранее детство. Дед и мать были очень образованными людьми, а эти три женщины – недалекими, хотя и очень практичными. Они обладали житейской мудростью, но они не были приучены читать книги, к которым я благодаря деду пристрастился с самого детства. Ведь мы же в блокаду не сожгли ни одной книги! Буфет из красного дерева сожгли, а книги – нет.

Я спросила про отца Суровцева.

– Отца я не помню. Он же воевал с первого дня войны. То есть мои сознательные годы его с нами не было. Мною занимался дед. Деда помню, хотя столько лет прошло… Я отца знаю по рассказам его сослуживцев, которые здорово помогли мне в жизни. Если бы не они… Юлия, что вас конкретно интересует? Я же смотрю ваши передачи. Что там с Иванихиными?