Заупокойная месса - Страница 26

И теперь я знаю!

Я не был царем, я не был Богом и никогда не покидал я пустынного морского берега, на котором стоит моя хижина.

Теперь я знаю:

На этом берегу испытали мы наше величайшее счастье; подобно гордым детям царей, бродили мы по непротоптанным путям и собирали редкие цветы в скалистых ущельях.

На этом берегу я чувствовал твою руку, которая горячо и радостно пылала в моей руке; слышал твой тихий смех, сиявший в темные ночи, и грезы твои бились у моего сердца, как белые крылья птицы.

Я не был Богом, я не был царем, ибо с самого начала я был сыном моря, а ты, возлюбленная, недостижимой мечтой, которую напевает опьяненная красотою лунная ночь на светящихся волнах.

И снова настал голубой час, час великой тоски, когда море поет возвышенную песнь о тебе и обо мне, мрачную жалобу нашей печальной судьбы.

И снова переживаю я великую ночь чуда, когда впервые твой долгий, тяжелый взор погрузился в темнейшие глубины моей души и раскрыл ей глубочайшую загадку моего первоначала.

Ночь над морем!

Пароход, стеная, боролся с бурей, и в стекла каюты хлестали бешеные волны.

Я думал о моей далекой родине, о ее пустынных жнивьях в волшебном блеске лунных осенних ночей; думал о гнезде аиста, которое я когда-то мальчиком построил на самой верхушке тополя и в котором никогда не жило ни одного аиста; думал о страшных сказках, которые рассказывала мне наша старая нянька, прядя лен в бесконечные зимние вечера…

Пароход боролся и стонал. Против меня несколько пассажиров играло в карты, вокруг на диванах спали люди; я прислушивался к завывавшей снаружи буре, к однообразному стуку машины и… вдруг вздрогнул.

Я увидел маленькое, бледное, как свет месяца, пристально устремленное на меня женское лицо, я увидел глаза — глаза…

Я не различал их формы, их цвета; я чувствовал только, как они мягкими, умоляющими руками берут мое сердце, прижимают его к себе и целуют в лихорадочном трепете.

Одно мгновение я видел, как задрожали ее уста, как будто она хотела что-то сказать мне, как будто она ждала, что я скажу ей что-то; но это было только одно мгновение. Лицо ее снова замерло.

Только глаза ее еще глубже впивались в мое сердце. Что-то толкало встать и пойти за этим взглядом. И я чувствовал: если бы я встал, то он понес бы меня, как звезда, зажженная надо мною, через все моря и бури.

Я не знаю, долго ли мы так смотрели друг на друга. Я не знаю, было ли это наяву или во сне. Но вот свет потух в ее глазах, они закрылись, и лицо ее снова упало на подушку.

В толпе на пристани я потерял ее.

И я искал ее — о! как я искал ее! Никогда раньше я ее не видел, но с самого начала мы были вместе.

И с утра до поздней ночи я тщетно искал ее по всем улицам большого города. День за днем. В каждой женщине я надеялся узнать ее, мне казалось, что я вижу ее в каждом окне, как она следит за мной все с тем же жгучим вопросом во взоре, не приду ли я, не пойду ли за ней.

И я видел, как эти глаза становились большими и светлыми; видел, как они горели, словно раскаленные угли, видел, как они блестели, словно белый свет электрических ламп, и часто на ночном берегу я видел, как кружатся около этих глаз радужные кольца, какие видишь сквозь заиндевевшие стекла около газового пламени.

И чем дальше я искал, тем шире становились кольца лучей вокруг этих глаз, этих двух пылающих звезд. По всему небу распустились, как два гигантских цветка, два громадных огненных диска и дрожали в красном тумане у края земли, пока, наконец, два этих глаза, как два кровавых солнца, не исчезли в море — недостижимо…

Я шел в тяжелых грезах. Быть может, я исцелился бы, если бы мог убить эти глаза.

Я шел и думал о других глазах. Два человеческих глаза смотрели на меня с золотого блюда…

О, с каким наслаждением проколола их она, дочь царя, золотой, острой иглой! Высоко брызнули вверх две нити крови, глаза расширились в судороге страдания, вскрикнули и потухли. Безумно ликовала дочь царя, ибо теперь исчезли любовные чары.

Так я грезил, и шел, и искал.

И вот услыхал я на ночном берегу протяжный, вкрадчивый голос, полный влекущей загадки и заманчивых тайн. Звук его, казалось мне, не имел начала, но без конца струился в вечность и сливался сам с собою в кольце вечности.

Теперь лишь я понял!

Это был голос, который кровью сочился из глаз, которые я искал.

Это было море; оно впело тогда в мою душу свой взгляд. И этот голос, манивший теперь мое сердце вдаль, этот голос впел и в ее душу звездный взгляд: голос моря — взгляд в рай вечности…

Ибо этот рай поет лишь море!

Так началась моя святая любовь.

Никогда прежде я не видал его, хотя мое сердце часто грезило в пелене его туманов; теперь я знал, что с самого первоначала оно было со мной, кровь от моей крови, сущность моей сущности, мое дитя, моя сестра, моя невеста — море.

Ни один смертный не любил его так, как я его люблю. О, это чудо из чудес, Слово творения, ставшее морем.

Я люблю его, когда свет освобождается от сладострастных объятий ночи, закидывает на небо свои, обрызганные кровью, руки, а огромный венец, как будто охваченный пламенем коралловый остров, горит по всему востоку багряным сияньем. Тогда море бросается на небо и длинными пурпурными языками врывается в его глубь; над морем, слившемся с небом, вырастают дворцы, расцветают чудесные сады. На небе возникают исполинские папоротники, листья пальм, как будто вырезанные из пламенных кристаллов, чашечки орхидей, перевитых в огромные кисти.

Я люблю его в знойные полдни, когда солнце сыплет свою бриллиантовую пыль на подернутую легкой зыбью гладь воды, когда миллиарды и миллиарды миллиардов крошечных кристаллов перебегают в бешеном мелькании и ослепительными огоньками танцуют над великим материнским лоном.

Я люблю его, когда буря схватывает его в свои бешеные объятья, кидает к небу и разбивает о скалы, или выбрасывает на берег его вспененные волны, словно потоки лавы —

но больше всего люблю я его, когда час мрака, окутанный кровью и лазурью, приближается к его лону —

когда отголоски далекого звона легко, в тихой печали, как будто хлопья снега, падают в бездонные глуби —

когда воспоминания, с тихим шумом улетающих крыльев, ударяются о небо —

когда тоскливая печаль наплывает на душу, с таинственным шелестом опадающих листьев, сорванных ядом осени —

Тогда я люблю его больше всего, сижу на крутых обрывах скал и упиваюсь вечностью.

Вокруг вечно тихих, покрытых снегом гор, катит ночь в черные пропасти свое темное бремя.

На глубины моря бросают скалы мрачные тени, которые в глухой тишине стерегут могилы зашедших солнц.

Уже горит молчание вокруг горных ущелий, уже звезды плетут над водой свои первые грезы, уже море блестящей мглой врезается в края неба:

Забудь, сердце, забудь!

И из цветка вечности, что распустился на снегу величавых гор, струится над морем печальная песня.

Лазурная рука медленно, тихой молитвой, крадется по воде, дрожащими пальцами скользит по волнам, точно по зернам четок, и над темной глубиной раскидывает траурный флер, и я слышу священную музыку страдания:

Через сто лет все забудется!

И священное богослужение моря, свет, бьющий из его глубин и из чашечек звезд возвращающийся назад в глубины, песнь гор, что рыдает в печальном оцепенении моря, все это лишь один звук, один сон золотой, одно унылое счастье:

Все забыть!

И вот моя душа расправляет свои отягченные сном крылья, — от одного края неба до другого обнимает она море сонными руками, и сердце к сердцу отдыхаем мы оба, я и море.