Заулки - Страница 9
– Тяжело работается? – вдруг совершенно иным, будничным и серьезным тоном спрашивает Инквизитор у Гвоздя.
– Тяжело, – отвечает тот. – Сборка. Темп. Со сборки на пенсию не уходят.
– В крематорий? – спрашивает ехидный Инквизитор.
– Типун тебе… Не работа, а рубка лозы. Вот в авиационной промышленности наши работают, а те, самолетчики, у нас не держатся. Особенно мастера. Шестнадцать часов в цехе. Как в войну.
Автомобиль, – говорит Инквизитор. – Колеса страны.
– Это понимаем.
– А то хочешь к нам на студию? – спрашивает Инквизитор, и снова блеск юного бесенка появляется в его выцветших глазах.
– Это что, на четыреста двадцать целковых [1]?
– Зато полегче. А потом, ты долго в реквизиторном не, просидишь. Будешь играть роли честных рабочих в фильмах о шахтерах. Ты сможешь.
– Смогу? – улыбается Гвоздь.
– Время от времени будешь говорить: «Это мы поддерживаем» – или: «Это нам по плечу». Или песенки петь в забое. Физиономию тебе намажут краской – и пой.
– Петь не смогу.
– Ты сможешь. У нас недавно одному артисту дали настоящий врубмолоток на репетиции… Построили искусственный забой, уголек изобразили из папье-маше, все честь по чести. Даже водичку из водопровода пустили – капать. А режиссер задумал элемент правды внести и дал артисту настоящий молоток. Тот не только песенку не запел – рта не мог открыть. Тяжелая штука.
– Ну, я бы запел, – говорит Гвоздь. – Если нужно.
– Нужно, – тычет пальцем Инквизитор. И он изображает, встряхивая узкой ладонью, игру на балалайке.
– Такое в кино не поют, – хмурится Гвоздь.
– Не поют, – соглашается Инквизитор. – В кино другое поют.
– А я кино люблю, – говорит Гвоздь. – Знаю, что брехня, а люблю.
– И я люблю, – вздыхает Инквизитор. – Люблю, как дети любят сны. «Макбет» зарезал сон, невинный сон души». Но кино оставил.
Старик частенько говорит непонятно, но его прощают, на то он и Инквизитор. «Полбанка» принимает все новых гостей. Рабочий день изжевал их, но, прохладившись на морозце, придя в себя, они наполняют ресторан третьего разряда громкими, не всегда цензурными репликами. И каждый, входя и уткнувшись взглядом в хорошо освещенный прилавок, где хозяйничает ефрейтор санвзвода Марья Ивановна, тотчас, как бы случайно, отыскивает более темный угол, где обычно сидит Гвоздь, и сгибает шею, в легком поклоне. Получается, что кланяются и Димке. Приятно. Как всякий человек, пишущий стихи, он славу любит, хотя и скрывает это.
Шумно врывается и тут же начинает или продолжает прерванный еще вчера спор Яшка-герой, сутулый, стремительный, всегда наклоненный вперед и словно бы падающий, но не успевающий упасть благодаря своей стремительности. Он орет, не забывая то и дело бросить комплимент Марье Ивановне, у которой всегда пользуется кредитом.
– Ты мне будешь объяснять про «раму», – Яшка мотает головой и сбрасывает лохматый, дикий вороной чуб на горбатый свой нос, закрывая черносливные, прекрасные глаза, на которые засматриваются самые симпатичные ряженщицы Инвалидного рынка. – Ты мне будешь объяснять, из-за чего ее не сбивали. Двухфюзеляжный «фоккер» может мгновенно провалиться… Ты понял, нет? Он даже не выпускает закрылков, – такая маневренность! Боже мой, как вы сегодня выглядите, Марья Ивановна! Теперь я понимаю, почему Второй Украинский так стремительно наступал. Смотри сюда, да-да, ты, смотри! – Он крутит перед носом собеседника, беспалого Биллиардиста, покрасневшими ладонями, изображая смертельную игру самолетов. – Ты подходишь к нему в хвост, ты уже взял его в кружок, и он делает тебе вот это… Видел? Потом летчиков ругают на земле, почему вы второй месяц не можете сбить «раму»… а потом ты мне объясняешь, почему. Учила собачка кошку мяукать! Пиво сегодня чудо, Марья Ивановна, подозреваю, у вас роман с директором завода.
Марья Ивановна, розовая, огромная, с засученными рукавами, посылает Яшке невинную улыбку школьницы. Нет, славу любят не только поэты. Конечно Марья Ивановна охотно променяла бы восторженное почитание гостей, их возгласы и любовный лепет на прозаическую страсть какого-нибудь толкового крепкого мужичка, который согласился бы стать ее мужем. Но здоровые мужики расхватаны, кроме Гвоздя и Яшки. Яшка не в счет – его хватит разве что на неделю правильной семейной жизни, с ее заботами и хлопотами. Поэтому Гвоздь в таком почете. Авось придет время. Сейчас, правда, Гвоздю не до Марьи Ивановны. У него домашние сложности в виде больной матери и сестры, которая принесла безотцовскую двойню.
– Вы разрешите? – спрашивает Яшка у Гвоздя и присаживается у столика, успев захватить кружку пива в одну руку и сардельку в другую. – Ну, вот ты скажи, Гвоздь. – Теперь он заставляет сардельку гоняться за кружкой. – Ты видел, как уходит «рама» от ЯКа? А он мне объясняет.
Гвоздь усмехается. Яшка вечно спорит с Биллиардистом. Особенно много у них разговоров и стычек вокруг темы штрафбата. Оба считают себя специалистами. Они действительно специалисты – с той разницей, что Яшка был в штрафбате, а Биллиардист нет, но много слышал и размышлял.
В «Полбанке» нет людей с ясной и прямой судьбой. Устроенные, благополучные сидят себе где-нибудь в уютных комнатах окруженные заботой и лаской близких, и лишь изредка выходят в коммунальный коридор по своим надобностям. А может, у них и коридорчик-то свой, как у Евгения Георгиевича. Может, у людей с ясной судьбой, которым жизнь подарила ровную и прямую горку для восхождения, и унитазы голубые или синие. А уж небо – лазурь. Впрочем, и благополучные нередко забегают в «Полбанку» подышать ветерком несчастья – ведь и самый чистый кислород может постепенно сжечь легкие. Немножко угарного газа, азота, углекислоты…
Самое удивительное, что Яшка – действительно Герой, Самый натуральный, с золотой звездочкой на парадном пиджаке. Достоверно было известно, что Яшка воевал истребителем, загремел в штрафбат, и тут уже начинались красочные истории о том, как в дни отдыха, когда ожидались от союзников «аэрокобры» и пилоты маялись от безделья, кучерявый ястребок вздумал завести на танцульке роман с молоденькой спутницей одного крупного человека, присланного на Южный фронт с особыми полномочиями и, естественно, занятого Днями и ночами. Спустя какое-то время, покрытое мраком неизвестности, Яшка оказался пилотом планера в знаменитом Днепровском воздушном десанте, о котором бывалые вояки говорили шепотом, склонясь к уху собеседника. Вышло так, что, когда стылой осенней ночью десять тысяч отчаянных ребят были сброшены над Каневом, чтобы захватить плацдарм на вражеском берегу, десант этот, противник ждал. Было светло от зенитного огня, и спускались, как на костер. Дюралевые «дугласы» рвало на куски, а фанерно-перкалевые планеры вспыхивали, словно спички. С ночного неба со свистом сыпались плиты и трубы батальонных минометов, сорокапятки, пэтээры. Половина десанта погибла в воздухе, корчась и воя. Яшка шлепнулся на своем планере в кустарник. Через полтора месяца сотни три-четыре оставшихся в живых парашютистов пробились из кольца на юг и отвоевали-таки плацдарм, три украинских сельца на крутом берегу, воспетом Шевченко, куда саперы вскоре подвели переправы. Среди «днепровских звездочек», которыми Москва щедро отметила героев, оказалась и Яшкина. Прощенный истребитель должен был вернуться в свою часть, но после контузии при посадке и холодных купаний в Днепре у него началась болезнь позвоночника, которая и пригнула его к земле, заставила ноги бежать за туловом, чтобы успевать подхватывать.
– Он меня учит! – постепенно утихает Яшка. – Ну, как вам это нравится, а? Слушай, Студент, – обращается он к Димке без всякой паузы. – Слушай, интересный вопрос… Мне тут предлагают писателем стать. Ну, это, говорят, несложно. Не знаю, вас там, может, учат чему, а мне, говорят не надо. Я не знаю, я не пробовал писать: может, действительно ничего особого?