Застекленная деревня - Страница 6
— В самом деле? — Старуха усмехнулась и снова похлопала по стулу. — Кем была ваша мать?
Перед Джонни сидела костлявая старая леди с узловатыми руками фермерши и глазами, поблескивающими как снег на рождественском солнце; лицо ее, смуглое и сморщенное, было похоже на упавшее с дерева перезрелое яблоко. Девяносто один год иссушил ее тело, но оставил в неприкосновенности дух. Джонни подумал, что еще никогда не видел более смышленого и доброго лица.
— Я никогда не знал ее, миссис Эдамс. Она умерла, когда я был совсем маленьким.
— Это скверно. — Старуха покачала головой. — Мужчин создают матери. Кто растил вас — отец?
— Нет, миссис Эдамс.
— Очевидно, он был слишком занят, зарабатывая на жизнь? В последний раз я видела его, когда он был не больше новорожденного теленка. Ваш отец никогда не возвращался в Шинн-Корнерс. Где он сейчас?
— Он тоже умер.
Проницательные глаза окинули его внимательным взглядом.
— У вас рот вашего дедушки — Хораса Смита. И мне не нравится ваша улыбка.
— Сожалею, — пробормотал Джонни.
— За ней ничего нет. Вы женаты?
— Господи, конечно нет!
— Вам надо жениться, — решила тетушка Фанни. — Какая-нибудь женщина может сделать из вас мужчину. Чем вы занимаетесь, Джонни Шинн?
— Ничем.
— Ничем? — Она пришла в ужас. — С вами что-то не так! Мне уже за девяносто и все равно не хватает времени на многое, что я бы хотела сделать! Никогда не слышала ничего подобного! Сколько вам лет?
— Тридцать один.
— И вы ничем не занимаетесь? Вы богаты?
— Отнюдь.
— И не хотите ничего делать?
— Хочу. Но не знаю, что именно.
— Разве вы ничему не учились?
Джонни засмеялся.
— Я начал изучать право, но помешала война. А потом я пробовал многое, но не мог ни на чем остановиться. После этого я попал в Корею, а затем… — Он пожал плечами. — Давайте лучше поговорим о вас, миссис Эдамс. Это куда более интересная тема.
Но высохший рот не расслабился.
— Вы несчастливы, верно?
— Счастлив, как жаворонок, — ответил Джонни. — Чего ради мне быть несчастным? Тем более, что сегодня у меня счастливый день.
Старуха взяла его вялую руку своими худыми до прозрачности пальцами.
— Ладно, — сказала она. — Но я не дам вам соскользнуть с крючка, Джонни Шинн. Нам нужно о многом поговорить…
Было одиннадцать часов, когда судья Шинн и Джонни, пройдя по Шинн-роуд мимо церкви, свернули в ворота миссис Эдамс, прошли через сад, пахнувший розами, анютиными глазками и кизиловыми деревьями, и поднялись по простым каменным ступенькам к двери под нависающими над ней вторым этажом и крутой крышей. Удивительная старая леди радушно приняла соседей, бросив проницательный взгляд на судью.
Дом походил на хозяйку — такой же старый, чистый и наполненный яркими красками, которые пламенели на ее полотнах. Жители Шинн-Корнерс, заполнившие гостиную, казались посвежевшими и сбросившими с плеч тяжкий груз. Повсюду слышались смех и шутки. Джонни понимал, что приемы в доме тетушки Фанни Эдамс были лучом света в унылой деревенской жизни.
Старая леди приготовила кувшины с молоком и тарелки с выпечкой, а для детей целые горы мороженого. Джонни пробовал оладьи с черникой и маисовые лепешки, яблочное желе и виноградное масло. Потом были кофе, чай и пунш. Хозяйка кормила его как ребенка.
Джонни провел с ней очень мало времени. Она сидела рядом с ним в длинном черном платье с высоким воротником и без всяких украшений, за исключением старомодных часов-медальона на тонкой золотой цепочке, размышляя о том, какой была Шинн-Корнерс во время ее молодости и как старики любят вспоминать былое.
— Молодые не могут жить прошлым, — улыбаясь, заметила тетушка Фанни. — Жизнь все меняет, как ураган, а смерть орудует плугом и в век тракторов. Но в переменах нет ничего страшного. В конце концов выживает самое лучшее — то, что вы, очевидно, называете «ценностями». Но мне нравится идти в ногу со временем.
— Однако, — улыбнулся в ответ Джонни, — ваш дом полон очаровательных древностей. — Смерть, подумал он, остается невредимой даже посреди урагана.
Проницательные глаза блеснули.
— Но у меня также есть холодильник, современный водопровод и электроплита. Мебель для воспоминаний, а плита говорит мне, что я еще жива.
— Я читал похожие слова о ваших картинах, миссис Эдамс, — сказал Джонни.
— В самом деле? — Старая леди усмехнулась. — Значит, те, кто их пишет, умнее, чем я думала. А то мне иногда кажется, что они говорят по-китайски… Возьмите, к примеру, Бабулю Мозес.[12] Она прекрасная художница. Но она изображает то, что помнит. Мне тоже нравится вспоминать — я могу до бесконечности говорить о том, какая жизнь кипела в этой деревне, когда я была девочкой. Но это только разговоры. Когда у меня в руке кисть, воспоминания и разговоры меня уже не удовлетворяют. Я хочу изображать то, что вижу. Если картина получается странной — хотя друзья Пру Пламмер называют это искусством, — то потому, что я так вижу цвета и предметы, а также, очевидно, потому, что я мало знаю о живописи.
— Вы действительно верите, миссис Эдамс, что на то, что вы видите, стоит смотреть? — серьезно спросил Джонни.
Но она не смогла ответить на этот вопрос. Милли Пэнгмен подошла к ней и что-то прошептала на ухо. Старая леди вскочила и воскликнула:
— Господи! В холодильнике его еще полно, Милли.
Она быстро вышла, а когда вернулась с очередной порцией мороженого для детей, Джонни уже атаковала Пру Пламмер.
Это была худощавая леди более чем средних лет, с желтоватым лицом и губами, которые она постоянно облизывала. На ней был щеголеватый летний костюм бледно-лилового цвета, который выглядел столь же неуместно среди просто одетых фермерских жен, как выглядела бы картина Мондриана[13] на одной из стен комнаты. В ее ушах болтались два больших медных обруча, а шарфик из батика, повязанный вокруг седеющих волос, кокетливо свисал на плечо.
— Вы позволите, мистер Шинн? — заговорила Пру Пламмер, вонзая алые ногти ему в руку. — Наконец-то мне представился шанс монополизировать вас! Я была готова обнять Милли Пэнгмен за то, что она выманила из комнаты милую тетушку Фанни. Она постоянно хвастается тем, что ничего не смыслит в искусстве, и это звучит очаровательно, потому что так оно и есть…
— Насколько я понимаю, — довольно резко прервал Джонни, — вы торгуете антиквариатом, мисс Пламмер?
— О, в этой области я дилетант. Правда, у меня есть на примете хороший горный хрусталь, дрезденский фарфор, довольно забавная коллекция миниатюрных ламп и несколько изделий колониального и раннего американского периода, и если я смогу убедить моих соседей позволить мне выставить их на продажу…
— В таком случае, — не без злорадства заметил Джонни, — дом миссис Эдамс должен казаться вам золотой жилой.
— По-вашему, я не пробовала ее уговорить? — засмеялась Пру Пламмер. — Но она зарабатывает слишком много денег. Когда тетушка Фанни умрет, сюда слетится стая стервятников. У нее на чердаке есть вещицы, которые стоят целое состояние. Вы не представляете, сколько еще в Новой Англии неизвестных старинных изделий из золота… А вот и наш священник с женой. Мистер и миссис Шир — мистер Шинн.
Обмениваясь приветствием, Джонни умудрился освободить руку из мертвой хватки.
Сэмюэл и Элизабет Шир являли собой церковный вариант мистера и миссис Джек Спрэтт.[14] Священник был маленьким худощавым человечком с напряженной улыбкой, а его жена — суетливой толстухой. Оба казались настороженными. Как выяснилось, мистер Шир унаследовал приход Шинн-Корнерс от отца, а девичья фамилия Элизабет Шир была Юрай, но этой семьи больше не существовало. Они уже тридцать пять лет удовлетворяли духовные и образовательные нужды деревни. Детей у них не было, как они сообщили с тоской, наблюдая за четырьмя отпрысками Питера Берри, опустошающими тарелки. А у мистера Шинна есть дети? Джонни ответил, что он не женат. Это плохо, вздохнул мистер Шир, придвинувшись к жене. Одинокие и опустошенные люди, подумал Джонни. Должно быть, Бог, которому служит мистер Шир, очень дорог и близок им обоим. Он решил сходить в воскресенье в церковь.