Засекреченные приключения Шарлотты Бронте - Страница 2

— Брэнуэлл! — встревожено сказала я, щурясь на него сквозь очки.

Он поднялся на колени и беспечно улыбнулся мне снизу вверх.

— А, моя милая сестра Шарлотта, — сказал он заплетающимся языком. — Как удачно, что ты оказалась тут как раз вовремя, чтобы приветствовать мое возвращение.

Я смотрела на его помутнелые глаза и свинцовую бледность лица, на измятую одежду и взлохмаченные каштановые волосы. От него исходил смрадный запах виски.

— Ты опять пил.

Я испытывала гнев, отвращение и беспомощность, которые вид пьяного Брэнуэлла всегда вызывали во мне.

— Чуть-чуть хлебнул в гостинице «Черный бык», — возразил Брэнуэлл, кое-как поднимаясь на ноги. — Жизнь здесь становится непереносимо нудной, так неужели ты попрекнешь меня за то, что я развлекусь разок-другой?

— Да только это не разок-другой. — Я захлопнула дверь с большей силой, чем следовало бы. — И дело не только в виски. Ты принял лауданум, ведь так?

Брэнуэлл, увы, опустился до того, что постоянно употреблял эту тинктуру опиума, растворенного в спиртном.

— Прости, Шарлотта, — сказал Брэнуэлл, — но я так нуждался в утешении. — Припадок кашля сотряс его исхудалое тело. — Неужели ты не видишь, как мне плохо? Пожалуйста, прости меня.

Я смотрела на брата, и невольное сострадание угасило мой гнев. Ему едва исполнился тридцать один год, но выглядел он на десять лет старше, таким испитым стало его когда-то красивое лицо. И все-таки я различала в нем образ крепкого ясноглазого мальчугана, который в детстве был самым любимым моим товарищем.

— Лучше поднимись наверх, пока папа не увидел тебя таким, — сказала я.

Дверь кабинета отворилась, и из нее вышел наш отец. В свои семьдесят с лишним лет папа все еще выглядел очень внушительно — рост выше шести футов, белоснежные волосы, строгое лицо и гордая осанка. Под черным одеянием священника он почти до подбородка обматывал шею широким белым шарфом, защищавшим его от йоркширских сквозняков и оберегавшим от бронхита. Он прищурился на Брэнуэлла сквозь очки, водруженные на крупном носу, и его лицо омрачило выражение тревожной растерянности.

— Я полагал, ты спишь наверху, — сказал он Брэнуэллу. — Ты отсутствовал всю ночь?

Брэнуэлл понурил голову, его кашель сменился хриплыми вздохами.

— Не всю ночь. Просто вышел промяться на пару часов, ей-богу.

— Обманывать грех, — нахмурившись, сказал папа с упреком, — и стыдно тебе призывать Бога в сообщники.

В дверях гостиной показались две мои младшие сестры, Эмили и Энн. Энн, аккуратная и тихая, как всегда, держала тряпку, которой стирала пыль с мебели. Когда она увидела Брэнуэлла, огорчение затуманило ее фиалковые глаза и нежные черты.

— О-о, — пробормотала она.

Эмили, высокая и долговязая, поддернула рукава-буфф — неизменно равнодушная к своей внешности, она упорно придерживалась этого давно вышедшего из моды фасона. Она закручивала банки с черникой, и ее передник пестрел фиолетовыми пятнами. От жара плиты ее каштановые волосы закудрявились, а длинное лицо раскраснелось. Она свирепо уставилась на нашего брата. Она больше не желала терпеть болезнь, конвульсивные припадки и непредсказуемые настроения, которыми Брэнуэлл омрачал наш дом.

— Ну, вы все насмотрелись на меня? — с внезапной воинственностью спросил Брэнуэлл. — Тогда я, пожалуй, прилягу. Переутомился.

Шатаясь, он направился к лестнице и споткнулся. Эмили с неохотой помогла мне отвести его наверх. Я невольно с грустью посмотрела на семейный портрет в лестничном колодце. Этот портрет написал Брэнуэлл. Когда он был моложе, у него был дар художника, и папа пожертвовал многим, чтобы платить за его уроки живописи. Мы все надеялись, что Брэнуэлл будет учиться в Королевской академии, но его честолюбие и наши мечты пропали втуне. Теперь, неуклюже взбираясь по лестнице, Брэнуэлл заплакал.

Мы с Эмили втащили его в спальню, которую он делил с папой. Энн откинула одеяло и вытащила оттуда подушки, которые он разложил так, чтобы обмануть нашего отца. Эмили и я уложили Брэнуэлла на кровать.

— Лидия, моя далекая чудесная Лидия! — стонал он. — Моя любовь к тебе погубила меня.

Шесть лет назад Брэнуэлл был домашним учителем сына преподобного Робинсона и миссис Робинсон в Торп-грин-холле вблизи Йорка. Лидия Робинсон, сорокалетняя развратница, соблазнила Брэнуэлла. Он безумно влюбился в нее, и они предавались бешеной страсти, пока муж не узнал про их связь и не уволил Брэнуэлла. И с тех пор Брэнуэлл тосковал по Лидии, топя свое горе в спиртном. В какую бесплодную пустыню он позволил этой ужасной женщине превратить свою жизнь!

— Никто из вас не понимает, как я страдаю, — стонал он, пока Эмили снимала с него башмаки. — Вы-то никогда не любили и не теряли, как я.

Я заставила себя сдержаться и не напомнила ему, что наш отец много лет назад потерял любимую жену, а мы — нашу мать. Эмили, суровая и безжалостная, молча спустилась вниз, но Энн ласково укутала Брэнуэлла в одеяло.

— Ох, Энн, да не хлопочи ты так! — вскрикнул Брэнуэлл. — Господи, да оставили бы вы меня в покое.

Энн виновато выскользнула из комнаты. Папа сел возле Брэнуэлла.

— Мы должны молить Бога, чтобы Он простил твои грехи и ниспослал тебе силы исправиться.

— Я сейчас не выдержу еще одной проповеди, — сказал Брэнуэлл в тоне нарастающей истерики, — а к тому же нет никакого смысла морализировать, отец. Слишком поздно; для меня все кончено.

Подавив вздох, я вышла из комнаты. Я знала, что мне следует домести прихожую и отправиться, как всегда днем, навещать прихожан, страдающих из-за тяжелых невзгод, постигших нашу страну. Но скучная рутина моих дней представилась мне такой тягостной, что я поддалась необоримой потребности ускользнуть в мою другую жизнь, в тайное существование, о котором, кроме меня, знали только трое.

Украдкой я пробралась в комнатку над прихожей. У окна стоял старенький письменный стол. Я достала из кармана ключ, отперла и открыла ящик. И вынула книгу, на переплете которой значилось: «„Агнес Грей“, роман Эктона Белла». Открыв ее на титульной странице, я прочла надпись от руки: «Моей дорогой сестре Шарлотте с большой любовью. Энн Бронте».

На другой книге «Грозовой перевал» Эллиса Белла Эмили просто поставила свою подпись. Затем я вынула мою собственную книгу, и во мне проснулась гордость, когда я погладила тисненные золотом буквы, слагавшиеся в «„Джейн Эйр“ Каррера Белла». Почти десять месяцев прошло со дня опубликования романа, но я испытала тот же трепет экстаза, как и когда впервые взяла в руки напечатанный экземпляр. Мне все еще не верилось, что Эмили, Энн и я осуществили нашу мечту стать писательницами. Но ящик содержал дополнительные доказательства этого чуда. Я жадно перечитала рецензии, вырезанные из газет. Отзыв «Вестминстерского обозрения» гласил: «Определенно лучший роман этого года».

И еще письма от моего издателя с сообщением, что первый тираж полностью распродан, и извещениями о двух следующих тиражах. Я улыбнулась афишке пьесы «Джейн Эйр. Тайна Тернфилдского замка», поставленной в Лондоне. Наконец я взяла расходную книгу, с занесенным в нее моим доходом — сто фунтов за право издания романа и добавочные сто фунтов гонорара. Не богатство, однако сумма, в десять раз превышавшая жалованье за год, которое я получала, пока была гувернанткой. Но неуверенность в будущем и грызущая неудовлетворенность настоящим усугублялись, пока я листала тетради, содержавшие рукопись моего следующего, еще не завершенного романа «Шерли».

Меня все больше томили серьезные сомнения касательно того, как его оценит мой издатель, а затем и мои читатели. Я боялась, что их ожидания будут обмануты Каррером Беллом, чья личность вызвала бурные пересуды в литературном мире. И я скорбела, что мой нынешний успех не принес мне всего того, чего я жаждала.

Девочкой, сочиняя и записывая рассказы, грезя о своем будущем писательницы, я верила, что публикация откроет мне дорогу в мир картинных галерей, концертов и театра, обитатели которого — сплошь блистательные собеседники. Я надеялась много путешествовать и завоевать дружбу писателей, художников и людей высокого ума. Однако я оставалась скрытой за псевдонимом, и моя жизнь дочери сельского священника, старой девы, буквально ни в чем не переменилась. Меланхоличная тоска нахлынула на меня, когда я поглядела из окна вниз с холма на серые крыши Хоуорта и серый дым текстильных фабрик в лесистой долине. За этими привычными окрестностями лежал мир моих грез. Мне в мои тридцать два года, казалось, было суждено провести остаток дней в застойном уединении.