Запомни его лицо - Страница 7

— Тут вот что вышло, — стала объяснять женщина. — В связи с чрезвычайной обстановкой… Ну, вы понимаете? Эшелон отправили на целые сутки раньше. Валерий Аркадьевич и его супруга очень торопились.

Она назвала жену «супругой», и я понял, что отношения между ней и «супругой» были неважные.

— А почему он… не позвонил? — ошеломленно присев на стул и схватившись за его сиденье, спросила Александра Евгеньевна. — На работу… можно было бы сообщить. Я как раз была там вчера весь день… Увольнялась.

— Они торопились, — потупившись, объяснила женщина. Но вдруг, вскинув голову, изменила тон. — Они же хотели, чтоб вы там нянчили внуков. А потом другая бабушка согласилась… Мать супруги Валерия Аркадьевича. Она помоложе, простите меня. Они вот и выбрали…

— А письмо он какое-нибудь оставил? Или адрес?

— Торопились они, — повторила женщина.

Мама торжественно и весомо, с видом жрицы, воздела руки к незамысловатой люстре, у которой из трех лампочек светила лишь одна.

— Все прекрасно, Александра Евгеньевна! Мы остаемся вместе… Как вы и хотели! А сын вам напишет.

— Он не знает моего адреса. После смерти мужа я переехала…

— И он ни разу не был у вас? — спросила женщина, понимавшая, что «Скорая помощь» — это не только успокоительное средство, но, если нужно, и скальпель, и ампутация.

— Все прекрасно! — не дав Александре Евгеньевне ответить, продолжала мама. — Мы не разлучаемся! Как вы и хотели. Наш дом продолжает быть вашим домом. Все прекрасно! Не плачьте, Александра Евгеньевна… Все хорошо…

Война все упрямей убеждала меня: расставаться людям или не расставаться — это, увы, слишком часто решают не сами люди.

Через год, после девятого класса, я и мои приятели поняли, что должны разлучиться с родными и с домом, то есть уйти на войну. Поскольку я считался поэтом, мне поручили сочинить письмо в военкомат от имени мужской половины девятого класса «В». Я сочинил — и все расписались.

Единственное, чего я не представлял себе и чего представить было вообще невозможно, это как мама расстанется со мной.

Я тайно показал письмо Александре Евгеньевне. Ее проницательно мудрые глаза выразили крайнее осуждение:

— Не подсказывайте стране, как ей обращаться со своими детьми. И когда рисковать ими.

— Но через год меня все равно призовут.

— На этот случай мама, как мне известно, все детально продумала.

— Что продумала?

— Она пойдет служить военным врачом туда, где будешь служить ты.

— Разве это возможно?

— Я ей посодействую, раз уж посодействовала твоему появлению на свет.

— А как вы это сделаете?

— Генералы, Сашенька, тоже начинают свой путь с родильного дома.

Александра Евгеньевна вернула мне письмо, осуждающе приподняв и опустив при этом свои плечики.

— Но как же я не пойду в военкомат, если все остальные пойдут? Сочинил письмо и вдруг…

— Ну, идите.

Военком нас не принял. Мы обратились в коридоре к взъерошенному лейтенанту лет двадцати пяти, слегка прихрамывавшему, будто по вине неудобного, тесного ботинка.

Он скользнул глазами по моему сочинению. И почти на бегу проговорил:

— Знаем, знаем… Военком сказал, чтоб еще годик-два потерпели.

— Но через год война кончится! — разочарованно произнес кто-то за моей спиной.

Лейтенант уже был в другом конце коридора. Его не восхитило наше стремление отправиться на передовую (именно этого мы требовали в письме): он привык к подобным просьбам и требованиям, которые атаковали военкомат.

«Знаем, знаем…» — проговорил он.

«Откуда стало известно, что мы явимся с этим письмом?» — недоумевал я по дороге домой. Мои одноклассники на его слова не обратили внимания. Или решили, что «знаем, знаем» относилось ко всем добровольцам, от которых отбивался прихрамывавший лейтенант. Но я-то, подходя к дому, понял: нас опередила Александра Евгеньевна.

Конфликт между личным счастьем и долгом кто-то из мудрецов объявил самым неразрешимым. На эту мысль могли ссылаться и наши враги, многие из которых спутали понятие долга с огнеопасной привычкой бездумно выполнять любые приказы — даже страшные, даже чудовищные.

Но противоречие между счастьем и долгом война обнажила до предела, сделала очевидным для всех. И для Александры Евгеньевны тоже. Поэтому вскоре она, так боявшаяся разлуки, сама эту разлуку нам предложила.

Все, сотрясавшее нашу семью, как и сирена воздушной тревоги, врывалось в дом, когда окно было уже напрочь скрыто от глаз перекрашенным покрывалом.

Александра Евгеньевна пришла вместе с Ниной Филипповной, держа ее за руку, как поводырь. Это вновь была неожиданность, и мама, как жрица к солнцу, воздела руки к желтому плафону, заменявшему абажур.

— Мы ненадолго, — с порога предупредила Александра Евгеньевна. — Дело вот в чем… С Урала на сутки прилетел Ивашов. Он сейчас руководитель гигантской стройки. Первостепенного значения! — Она гордилась должностью Ивашова. — Хочет завтра видеть тебя, Маша.

— Что… что?!

— Именно тебя. Вместе с Сашей.

— Зачем?

— Надумал заняться поликлиникой для строителей. Нужен новый главный врач… Я порекомендовала тебя.

— Меня?!

— А кого же я еще могла порекомендовать?

— Себя!

— Он предлагал мне… Я не стала отказываться, но объяснила, что пригласить тебя гораздо целесообразнее. И он согласился. А мы с Ниной останемся здесь. И будем вас ждать.

Она говорила торопливо, чтобы не дать маме опомниться, возразить.

— Ты же хотел на передовую? — обратилась ко мне Александра Евгеньевна. — Считай, что твоя просьба удовлетворена. Ивашов на этой передовой поседел. Совсем поседел! Вот и получается… С одной стороны, фронтовые задания, от которых можно и поседеть, а с другой, отдохнете от бомбежек и затемнений.

Деловитостью и телеграфной чеканностью тона Александра Евгеньевна давала понять, что предложение ее дискуссии не подлежит.

Она присела на диван и сжалась так, что мне показалось: еще чуть-чуть — и она вовсе исчезнет.

— Ивашову сейчас отказать нельзя: он тоже круглый сирота.

Она обняла Нину Филипповну.

— То есть… как? — спросила мама.

— У него дочь погибла. Там, на стройке. Ляля… Красавица! В десятом классе училась. — Александра Евгеньевна достала свой ветхий блокнот, склеенный возле корешка. Нашла страницу, где была черная рамка. И внутри нее под именем жены Ивашова с траурной замедленностью сумела вписать: «Ляля-маленькая». — Жену его тоже Лялей звали, — пояснила она. И продолжала: — Цех на морозе строили. Раствор раньше времени застывал, не схватывал кирпичи… Не цементировал стену, как полагается! И она обвалилась.

— А Ляля почему там оказалась? — испуганно прошептала мама. Она вспомнила, что и я десятиклассник.

— Школьники строителям помогали. Задание выполняли какое-то сверхсрочное… Ивашов поседел. Ему еще трудней, чем другим круглым сиротам: виду показывать не имеет права. Должен оставаться источником оптимизма… похоронив дочь.

Ивашов принял нас в кабинете, дорога к которому трижды преграждалась проверкой документов и пропусков.

Когда мы четверо вошли и увидели его, мама поспешно окунула руки в карманы синего пиджака. Она часто крошила табак — и пальцы правой руки пожелтели. Но Ивашов об этом не догадался: мама спрятала руки как бы по привычке и с грациозностью, мне еще незнакомой.

Он легко наклонился и поцеловал Александру Евгеньевну. Потом столь же легко распрямился, поправил ладную гимнастерку и пояс. Таким я и представлял себе людей, которых именовали командирами производства. Без воинских знаков различий на петлицах Ивашов все равно выглядел командиром. На вид ему было лет сорок пять. Хотя голова была снежно-белая.

Он, мне казалось, сошел со сцены или киноэкрана (очень уж правильными были черты лица и статной фигура!). Но ничего дежурно-плакатного не наблюдалось, хотя бы потому, что лицо было обескровленным, бледным.