Запомни его лицо - Страница 10

— Писал.

— Стихи о любви в газете публиковать надо. Не только же о бетоне и сварке! Люди должны чувствовать, что жизнь продолжается… Битва и жизнь!

Возле управления строительством меня поджидала мама. Она была не в состоянии ждать моего возвращения где-то вдали.

— Зачем он тебя вызывал?

— Буду работать в редакции.

— В редакции?! Кем?

— Литературным сотрудником.

— А как же десятый класс?

— Он сказал, что окончу его после победы.

— Но ведь ты же еще…

Мама осеклась. Думаю, вспомнила дворника, не пустившего меня в бомбоубежище.

Сама мама исступленно выполняла приказ Ивашова: заставлять лечиться всех, кому это необходимо.

— Если бы можно было приказывать и начальнику стройки! — сокрушенно сказала она.

— В каком смысле?

— Других заставляет лечиться, а сам не хочет.

— Ему… нужно?

— А бледность? Ты что, внимания не обратил?

— Обратил.

— Я попросила по телефону зайти в поликлинику. Хотя бы провериться. Он ответил: «После победы». Но до победы надо дожить.

— Ты так ему и сказала?!

— Что же мне оставалось? Он рассмеялся: «Не дожить не имею права!»

В коридоре поликлиники и даже на некоторых стройучастках вывесили плакаты с одним и тем же текстом, который сочинила мама: «Пренебрегая здоровьем, вы наносите ущерб стройке!»

Начала она с фронтовиков, перенесших ранения, контузии, и с дистрофиков, которых даже некоторые врачи и медсестры именовали «доходягами». Мама на первой же летучке запретила употреблять это слово.

— Доходяги? Мы должны вернуть им нормальную походку. Чтобы дошли до победы! — сказала она. — Начальник строительства поручил составить список особо нуждающихся в дополнительном питании. Предупредил, чтобы список был не слишком уж длинным. Но тем, кто заметно ослаб, он поможет.

Пересказав мне все это, мама добавила:

— Я срочно обязана похудеть: неловко заниматься дистрофией, обладая такими габаритами.

Я подумал, что дело, которое поручил Ивашов, поможет маме сбавить в весе без специальных усилий с ее стороны.

Накануне того дня, когда мне предстояло начать работу в редакции, мама привела меня в свой кабинет. Там находился мужчина, который спокойно сидеть не привык: он то поглядывал на часы, то без надобности вскакивал со стула, то оборачивался, точно кого-то ждал. Меня он не ждал — и удивился моему появлению. От неожиданности даже поднялся, и я увидел, что левый рукав его гимнастерки пуст и заправлен за пояс. Веснушки, беспорядочно и обильно рассыпанные по лицу, были цвета его рыжих, стоймя стоявших волос.

— Познакомьтесь: мой сын, — представила меня мама. — Пусть послушает.

— Он собирается стать врачом?

— Нет… Но ему надо послушать.

Мужчина взглянул на часы, вновь приподнялся, давая понять, что свободное время уже истекает. Без движения он существовать явно не мог.

А мама. в это время говорила своим низким, хрипловатым и оттого приобретавшим еще большую убедительность голосом:

— Одно свое ранение вы спрятать не можете. — Она указала на пустой рукав. — А вот другое, не менее серьезное, потому что пуля угодила в живот, вы скрывали. Даже от врачей! А между тем вам категорически противопоказано много ходить, вообще резко и быстро передвигаться.

Но мужчина даже в медицинском кабинете только и делал, что двигался.

— Вам нельзя ездить в грузовике. И тоже категорически! Все это — бегать по разным объектам, трястись в кузове — отныне за вас, Кузьма Петрович, будет мой сын.

Я сообразил, что передо мной ответственный редактор газеты «Все для фронта!».

— Я привела сына не для того, чтобы познакомить с вами, а для того, чтобы он в этом кабинете услышал, узнал о вашем физическом состоянии. И понял, что должен оберегать вас!

— Александр Гончаров! — изумился Кузьма Петрович.

— Саша, — ответил я.

Он вскочил, снова сел… И спросил маму:

— И вы Гончарова?

— И я.

— Мне сказали: «Вызывает главный врач». А фамилия ваша на стройке еще не приобрела популярности. Но приобретет!

— Почему вы так думаете? — негромко полюбопытствовала мама.

— Приобретет! Чувствую, что поликлиника становится еще одним ударным объектом. — Повернувшись ко мне, он объявил: — Правая рука у меня есть своя. Значит, будешь моей левой рукой! Она даже важнее, потому что ее у меня нет.

Как и предупреждал Ивашов, трудно было определить, когда на стройке начинался и когда заканчивался рабочий день — он попросту не прекращался. У завода, без продукции которого фронт обойтись не мог, погибли все родные братья… И он был обязан работать, выбиваясь из сил, за себя и за них.

— Сейчас его телосложение можно назвать атлетическим, — сказала мама, — а должно оно стать богатырским!

Это и было целью Ивашова, Кузьмы Петровича… А теперь уж и маминой целью. И моей тоже.

Кузьма Петрович, который в отличие от мамы часто пользовался армейской терминологией, обрисовал ситуацию другими словами:

— Если подсчитать цеха и разные другие объекты военных годов рождения, можно сказать, что батальон превратили в дивизию. А теперь будем увеличивать дивизию до масштабов корпуса, армии и целого фронта.

Он сказал не «будут», а «будем» и вопросительно посмотрел на меня.

— Ты — за это?

— За это.

Тогда он разъяснил, как мы конкретно начнем содействовать тому, чтоб дивизия разрослась до корпуса и даже более грандиозных размеров.

Он безостановочно передвигался по комнате, в которой размещалась редакция, попутно пробегая пальцами правой руки, которую словно бы тренировал, то по столу, то по телефонной трубке, то по стопкам заметок и писем. Мама запретила ему резко обращаться с самим собой, но он об этом забыл. Ранение и контузия, задев жизненно важные центры, чудом не коснулись центра, вырабатывавшего энергию. Лишь двигаясь, он мыслил, распоряжался и объяснял:

— Сперва я один управлялся со всеми делами. Потом, правда, сына-шестиклассника и его приятеля Диму на помощь мобилизовал. Но Ивашов эксплуатацию детского труда запретил. Что ж, я — за это! Не от хорошей же жизни мальчишек по морозу гонял… Ивашов приказал учредить редакционные посты и на всех объектах найти внештатных корреспондентов. Я учредил и нашел… Теперь статьи и заметки стекаются! Но это всего-навсего стройматериалы. Из них еще надо сооружать газетные номера. Этим мы с тобой и займемся. А потом ты, брат мой, будешь трястись в грузовике: вечером до типографии, а поздней ночью обратно. Уж извини: мне медицина трястись запретила. Да я и сам ощущаю… Но у тебя будет попутчица — корректор Ася Тропинина. Толковая и, я скажу, для войны слишком интеллигентная. Одним словом, ленинградка! Оберегай ее… Она родителей своих и бабушку в прошлую блокадную зиму похоронила. Ты заботься о ней. Ну например, как даму сажай с шофером, а сам залезай в кузов. Тоже будет интеллигентно!

Если одно из двух окон зашторено, другое все равно сообщает людям на улице: яркий в комнате свет или тусклый, или вовсе погашен. У Аси Тропининой один глаз был как бы зашторен густой, непроницаемой прядью волос, а другой давал понять, что душа ее погружена в беспросветность такого горя, с которым невозможно расстаться, потому что его нельзя до конца осознать: полная осознанность предполагает и завершенность.

Аскетически худое лицо было не то чтобы красивым, но было значительным, как изваяние. Под Асиным портретом, если б такой существовал, можно было бы написать: «Всё потерявшая».

Нина Филипповна, Ася… Ивашов… Как изобретательна была в своем садизме война: она убивала, сжигала, разрушала надежды, семьи и города. Люди теряли друг друга на время и на веки веков. А некоторые теряли вообще все, кроме жизни. Но может быть, для них легче было потерять жизнь? Ася Тропинина, моя сверстница, уже называлась студенткой.

— Ты вундеркинд? — с бестактной шутливостью спросил я.