Записки жильца - Страница 44
И так же, как ночь повеяла снегом, повеяла болью смерть родного человека, болью людской жизни, и мышь снова стала на мгновение дочерью человеческой, и как раз в это мгновение подбежал к двери по пустяковому торговому делу Симочка, и верзила заметил женщину, и ему показалось, что он узнал ее. С постели поднялся Редько и увел Симочку в глубь двора.
На другой день, когда хоронили Юлию Ивановну, в комнате Редько произвели перемены. Подпол был прикрыт ковром, на ковре поставили взятый у Чемадуровой ломберный столик, на столике - узкое длинное зеркало, пудреницу и прочие бабские причиндалы. Работу в подполе Редько велел прекратить. Прошло несколько тревожных суток. Дворник Матвей Ненашев привел господина из румынской префектуры. Несмотря на холодную зиму, пальто румына и даже пиджак были распахнуты, виднелся яркий шерстяной пуловер. Волосы, выглядывавшие из-под шляпы, и бакенбарды были черны, блестели бриллиантином, но когда господин, представившись (он показал удостоверение), вежливо снял шляпу, оказалось, что у него крупная круглая лысина.
- Это вы и есть Валентин Прокофьевич Редько?
По-русски он говорил совершенно правильно, даже, чувствовалось, с удовольствием, хотя и с сильным акцентом. Полицейские для Транснистрии в основном набирались среди жителей Бессарабии, где русский язык не забывался.
- Мадам - ваша супруга?
- Супруга. Юзефа Адамовна Редько. Юзя, покажи аусвайсы.
- Что вы, не затрудняйтесь. Кто еще с вами живет?
- Только я и супруга.
- А за дверью?
- А за дверью, в бывшем своем магазине, живет бывшая владелица нашего дома Мария Гавриловна Чемадурова.
- Знаю, знаю, почтенная и, кажется, весьма старая дама. Это ее сын недавно приезжал из протектората?
- Ее старший сын. Главный врач карлсбадского санатория для высших офицеров вермахта.
- О, большая честь. Могу ли я заглянуть к столь со всех точек зрения достойной даме?
Господин из румынской префектуры постучал в дверь, не сразу услышал: "Войдите", обвел взглядом ловчей птицы все помещение, и в его фисташковых зрачках отразились и старуха на бедной кровати, толстая, с узкими умными глазами, голые стены, раковина, стол, сундук красного дерева длиной в метр, шириной и высотой в семьдесят сантиметров (старинная работа), двустворчатый шкаф. Улыбаясь - мол, простите, формальность, - попросил разрешения заглянуть в сундук и шкаф, потом, так же понимающе улыбаясь ("Тысячу извинений!"), открыл два шкафа в комнате Редько, сел, но не уходил, молчал. Что в это время чувствовали в подполе Фрида и Дина? Валентин Прокофьевич налил господину из префектуры стакан сельтерской с вином - этой смеси научили наших жителей румыны. Господин одобрительно осушил стакан, а Редько напомнил:
- Юзефа, ты в парикмахерскую собиралась.
- И я пойду, снегу навалило, - воспользовался словами Редько дворник.
Господин из префектуры разрешил. Он остался наедине с Редько. Тот сказал:
- У меня к вам просьба, господин...
- Флоря, к вашим услугам.
- Я хочу, господин Флоря, открыть магазин по продаже кожи, кожевенных изделий.
- Пожалуйста, хоть в ближайшие календы. Королевское правительство поощряет коммерцию.
- Мне будет очень удобно, сами видите, если мне предоставят магазин, где сейчас живет госпожа Чемадурова.
- Превосходно. Куда же мы поместим почтенную старую даму?
- Освободилась на первом этаже во флигеле плохонькая квартирка - умерла хозяйка. А там есть кухня, уборная. Мария Гавриловна только выиграет.
- О, ваша просьба нелегкая.
Полицейский набивал цену. Просьба была легчайшая. В опустевшем городе теперь не было жилищного кризиса. Во всяком случае, такие квартиры, как Лоренцев, не ценились. Редько могли бы занять хорошую квартиру, если бы не боялись за судьбу Фриды и Дины. Да и как лишиться подпола, этой фабрики? Валентин Прокофьевич весь разговор завел для того, чтобы возникла возможность дать полицейскому взятку, но не за укрывательство еврейки, это было бы безумием! Мысль о магазине и о переселении Марии Гавриловны пришла к Редько в день смерти Юлии Ивановны, и, когда, явно по доносу Симочки, появился полицейский, он быстро сообразил, за что он даст взятку, хотя мог бы устроить свое дело безо всякой взятки. Господин Флоря получил пять тысяч оккупационных марок. Подозревал ли он что-нибудь? Видно было одно: он доволен.
- Госпожа Чемадурова может перебираться хоть сегодня. А вы занимайте магазин. Завтра приходите за бумагами. Или лучше я сам занесу, мне надо быть поблизости в одном доме.
Прощаясь, он небрежно добавил еще несколько слов:
- Среди ваших, так сказать, компаньонов, вернее служащих, есть некто Симочка. Плохой, очень плохой Симочка.
Валентин Прокофьевич с помощью своих парней благоустроил Марию Гавриловну в квартире Лоренцев. Закипела работа и в магазине. Над дверями, как в безоблачные годы, вытянулась вывеска "Кожа В.Редько". Столяры соорудили стойку, шкафы, кассу. На полках появился всякий сапожный товар, хромовые головки, подметки, халявки, заготовки, просто отрезы кожи. Накануне открытия, как водится, магазин омыли. Симочка едва снова не онемел, увидев среди приглашенных господина Флорю, который много пил не пьянея, пел крестьянские румынские песни, провозгласил тост: "Пусть те, кто в могиле, пожалеют, что они не с нами в такой веселый день". Он долго рассказывал скучные анекдоты и почему-то сообщил:
- У нас в городе Дорохоe евреев не тронули, даже цадик там поныне здравствует.
Участников торжества рассмешило слово "Дорохой", решили, что в нем вся соль. Когда пиршество кончилось и остались только парни Валентина Прокофьевича, они стали бить Симочку. Валентин Прокофьевич не бил, только напоминал:
- Мясо ваше, а кости не трогайте.
Окровавленного, потерявшего сознание Симочку отнесли домой. Нос у него был переломан, как у боксера, все остальное в порядке. Мадам Ознобишина, забыв свою боль, свою ревность, кинулась к нему со слезами, нервная, тонкая, седая, выхаживала его целую неделю. И что же? Все кончилось для нее неожиданно счастливо, Симочка снова принадлежал ей, снова стал мыть полы, готовить обед, при этом он продолжал выполнять поручения Валентина Прокофьевича, да еще с рабской преданностью. У него были осторожные, ловкие руки ("шелк и железо", - гордилась мадам Ознобишина), и он по приказу Валентина Прокофьевича повесил в комнате Чемадуровой хрустальную люстру, которую привез в подарок матери ее старший сын. Доктор уехал, так и не добившись возвращения дома. Оба сына, Женичка и Жорж, теперь не реже чем раз в два месяца писали матери. Письма их были деловые, сыновья инструктировали старуху, но Валентин Прокофьевич считал, что румыны дом никогда не вернут:
- У румын, как у большевиков, если нельзя дать хабар, то дело не выгорит. А хабар дать нельзя, они не возьмут, потому что дом большой, чересчур большой. Румыны и сами еще не знают, как быть с таким имуществом. Подождем.
А ждать уже не было времени: все ближе и ближе слышалось горячее и громкое дыхание Советской Армии. "Свободный голос" еще печатал всякую ерунду, радио оккупантов либо лживо кричало, либо лживо молчало, но жители, выросшие и созревшие во лжи, хорошо понимали: скоро немцы и румыны уйдут. Стало заметно, что увеличивается в городе число немцев и сильно уменьшается число румын: когда земля горит под ногами, не играют в Транснистрию. Наконец-то дали о себе знать партизаны из катакомб: в самом центре города, на Соборной, рядом с нашей главной аптекой, на стене большого красивого дома (кстати, он сохранился в великолепной эмигрантской памяти Бунина, точно им описан) появилась надпись: "Долой фашистов!" Туг же на улице были рассыпаны сотни, а то и тысячи пятиугольных звездочек из красной бумаги. Да, партизаны не дремали.
Правобережная Украина была очищена от чужеземцев. Ходили слухи, что бои гремят близко, чуть ли не возле Вознесенска. Уже некоторые хозяева магазинов намекали в частных разговорах, что они здесь были оставлены по списку обкома партии. Оккупационные власти расклеили по всему городу воззвания, в которых достаточно красноречиво, но малоубедительно уговаривали жителей не верить вздорной болтовне о приближении советских войск. "Мы сильны как никогда!" утверждали авторы воззвания, и это ясно означало, что им приходит конец.