Записки психиатра, или Всем галоперидолу за счет заведения - Страница 10

Второе общежитие занимали педиатры. Пятиэтажка из силикатного кирпича, на каждом этаже — ностальгия любого демобилизованного, взлетка, взлетная полоса — коридор через весь этаж. Запомнилось, как педиатры отмечали получение диплома, устраивая катания в тазиках по ступенькам, а также маршируя под горн и барабан, с пионерским знаменем, в пионерских же галстуках и пилотках; юбочки, шортики и гольфики прилагаются.

Но, поскольку ваш покорный слуга был адептом лечебного факультета, то предмет моей особенной ностальгии — это башни-близнецы, две девятиэтажные свечки красного кирпича, третье и четвертое общежития. Все воспоминания и ассоциации нашей студенческой жизни навсегда прочно спаяны для меня с этими блоками на четыре комнаты, плюс один душ, плюс один туалет, плюс две раковины для умывания, с двумя кухнями на каждый этаж, с холлом в центре каждого этажа (лично рисовал картину маслом на стене каждого холла на каждом этаже в «четверке», за что мне было позволено жить вдвоем с приятелем в трехместке), с вахтой (один телефон на всю общагу) и ячейками для почты перед ней.

Каждая осень начиналась с массового заезда. Машины, баулы, мешки, холодильники, телевизоры, много картошки и баночки-баночки-баночки… Пришибленные родители, пьяные пока только от чувства бескрайней свободы студенты, наставления, заверения, поцелуи на прощанье — и понеслась душа в рай! Но, по правде сказать, в полной мере свободой наслаждались лишь старшие курсы: у первокурсников, напуганных страшилками старожилов, были две основные задачи — не вылететь после первой же сессии (а ведь были и условно зачисленные, так называемые кандидаты, помните таких?) и совладать с условиями общежитейского быта. Первое правило общежития — ум гроссен фамилией нихьт клювен клац-клац — усваивалось довольно быстро, после первой же сворованной прямо с плиты сковородки с жареной картошкой. Другие учились по ходу, параллельно с изучением расписания занятий и маршрутов общественного транспорта, что в условиях равномерной диссеминации кафедр и лекционных залов по всему городу было просто необходимо для выживания. Посему первые курсы можно было также отличить по привычке передвигаться большими косяками. Проблема вылета из института сохранялась также и на втором, и на третьем курсах, разве что третьекурсник уже обладал способностью выучить непомерно объемный материал в неправдоподобно короткие сроки и при этом выкроить время для себя, любимого. А уж с курса четвертого и далее начиналась полноценная общежитейская одиссея, исполненная такой степенью познания дао и, в особенности, увэй, что старый добрый Лао-цзы может нервно курить в углу и готовиться записывать урок.

Зима. Промерзающие холлы, обогреватели в каждой комнате, постоянно летящая проводка, счастливые предусмотрительные обладатели керосинок и примусов. Пора инфекций. Наш однокурсник, подхватив особо вредный вирус, решил прибегнуть к народной медицине и лечиться водкой с перцем. С чего он взял, что разводить перец в полстакане водки надо до густоты томатного сока, история умалчивает. Ну, кто ж знал, что вода — и холодная, и горячая — в тот день из-за плохонького напора будет доходить лишь до второго этажа! Покинув наш седьмой этаж приличным спринтерским рывком, Леша несся вниз по лестнице, пугая встречных студентов аномально красным цветом лица и феноменально большими, навыкате, глазами. Кое-кто уверяет, что из ушей у него вырывались струйки пара. Не видели, но спорить не будем. К слову, простудка-то у него прошла…

С алкоголем дружили. Его пытались победить, ему проигрывали, в его поисках проявляли недюжинную изобретательность. Вспомнить, к примеру, способ, которым избавлялись от красителя генцианвиолета в спирте, слитом из спиртовок на кафедре микробиологии. Или от хлоргексидина; в клинической больнице его добавляли в спирт, чтобы придать последнему неимоверную горечь. Лично мною было изготовлено восемьдесят литров вина из чистейшего виноградного сока — подрабатывал грузчиком на плодоовощной базе, и кибир-мудир, на свое горе, разрешил в конце каждого рабочего дня брать домой подпорченного винограда «скольки хочешь, уважаемый». Кто ж ему виноват, что у меня с собой всегда рюкзак был! Так, на всякий случай… Сосед, грузин Ясон, еще очень просил оставить ему виноградные отжимки: «Ты что, из них такая чача получится!» Ну, не знаю, что у него там получилось, но вскоре наши грузины загуляли всей диаспорой, и я, будучи приглашен в самый разгар веселья, должен был признать, что батоно сумел-таки меня удивить. Первый раз видел, чтобы тарелки бились о потолок. А еще первый (и, смею надеяться, последний) раз видел летку-еньку в исполнении пятерых крупнокалиберных грузинов, с проходом через стоящий посреди комнаты шкаф с выбитыми дверцами и задней стенкой. Как сказал зачинщик междусобойчика, «что-то особенное в чаче на мандаринах, дорогой». Сочетание алкоголя, нерастраченного тестостерона и избытка свободного времени подвигало на подвиги, совершенно невозможные в виде трезвом. Чего стоит одна чугунная лавка (три чугунные опоры, три погонных метра и много-много килограммов веса), умыкнутая спьяну в Ботаническом саду тремя студентами и любовно доставленная ими (пешком, естественно) за несколько километров в «тройку» на седьмой этаж. Что характерно, попытка передвинуть лавку поудобнее с утра удалась только коллективу из шестерых трезвых студентов.

Как, кстати, они среди ночи убедили вахтера открыть им дверь — загадка. Наши общаговские вахтеры настолько суровы, что могут смотреть, вздыхая, «Просто Марию», невзирая на выпущенные в атмосферу полбаллона «черемухи», факт проверенный. Проблема запертых на ночь дверей заставляла не одного студента вплотную познакомиться с клаймбингом. Помню картину раннего утра и остолбеневшую вахтершу, взирающую на спайдерстьюдента, зависшего на кирпичной кладке на уровне второго этажа, в полушаге от приветливо раскрытого окна. Второй студент в это время втолковывает бабке:

— Вот видишь, тетя Маша, без пяти минут хирург ползет. Отличный хирург. Что хошь отрежет!

Если аварийное восхождение было чем-то привычным и проходило без лишнего шума, то спуск без парашюта за всю историю общаги был всего один и запомнился надолго. Парня звали Статист. Он уже сдал госы и отрывался вовсю. Собственно, в процессе этого отрыва он и выпал с шестого этажа. На кучу песка. Сильно поломавшись и поотбивав себе все что можно и нельзя, он на некоторое время исчез из поля зрения. Ходили слухи, что умер. И вот однажды к жене заявляются однокурсники:

— Ксюх, одолжи сырых яиц!

— Вам зачем?

— Не нам, а Статисту. Его выписали, челюсть в шине, водку пить он уже может, а закусывать толком еще нет. Мы ему будем яйца через трубочку давать, а то окосеет, снова откуда-нибудь выпадет.

На той пьянке ему подарили значок парашютиста третьего класса. Самое интересное началось, когда Статист пришел за дипломом. Оказалось, что его уже сочли погибшим, и в итоге диплом пришлось выписывать заново.

Строго говоря, падали из окон не только студенты. Была у выпускников такая традиция: все старое — за борт. Посему сведущие граждане весной под окнами общежития старались не ходить и уж тем паче транспорт свой не ставить. Конец весны — пора летающих холодильников. И телевизоров. И другой бытовой техники. На приехавшую в шесть утра за какой-то девахой бандитскую «бэху» скинули горшок с цветами. Для дамы. Нечего дудеть в такую рань. И из газовика нечего палить по окнам. Самого бы разбудили с бодуна, еще бы не такое рассказал. На «уазик» приехавшей к шапочному разбору милиции сбросили быстро свинченный по такому случаю унитаз.

По утрам можно было слышать мерный шум метлы и звон осколков ему в такт, сопровождающийся беззлобными матерными комментами привыкшего ко всему дворника. О, по утрам, когда бо́льшая часть студентов еще пребывала в анабиозе, можно было еще и не такое увидеть. Супруга, например, подымаясь по лестнице, как-то наткнулась на такую картину: блузка, чуть выше по лестнице — юбка, потом лифчик, потом трусики и, венцом ночной истории, презерватив в конце пути. Порадовалась в душе за парочку.