Записки Обыкновенной Говорящей Лошади - Страница 26

Изменить размер шрифта:

Жена Льва Разгона – Рика (они встретились в ссылке между двумя лагерными сроками) – оказалась Льву под стать. Но Рика была второй женой Льва. В ранней молодости Левушка женился на дочери чекиста, имя которого в 1920-х наводило ужас даже на таких сугубо мирных, не вовлеченных в политику граждан, как, к примеру, мои папа с мамой.

Тестем Льва был Глеб Бокий.

И в доме Бокия, в гостях у хлебосольной жены Бокия молодой Разгон не раз сидел за одним столом с парнишкой Николаем Ежовым. С парнишкой, вошедшим в историю России под кличкой «Кровавый карлик». Кого угодно лет через сто, возможно, оправдают, только не Ежова. Самые страшные годы сталинского террора стали известны под названием «ежовщина». А когда Сталин убрал Ежова и на его место поставил Берию – люди вздохнули с облегчением. Я это хорошо помню.

В 1937 году не кто иной, как Ежов, казнил Бокия.

Но до этого не кто иной, как Глеб Бокий, создал в ГПУ – НКВД «Лабораторию ядов», чтобы, значит, без шума убирать кого следует и в СССР, и за его пределами.

Ну а что вспоминал Лев Разгон о Ежове?

Вспоминал, что Ежов прекрасно пел. Пел и старые народные песни. И песни новые, революционные…

И еще Левушка рассказывал, что он в ту пору вместе с другими комсомольцами ходил во МХАТ, чтобы сорвать там спектакль по пьесе вконец затравленного Михаила Булгакова «Дни Турбиных».

Милый, очаровательный, добрый, участливый Лев Разгон!

* * *

Не то в 1960-х, не то в 1970-х я прочла, что замечательный писатель Исаак Бабель часто посещал, но уже не «салон» Бокия, а «салон» самого Ежова. Несравненный Бабель. Знаменитый Бабель.

Бабель был любовником жены Ежова.

Среди любовников ежовской жены оказались и другие знаменитости. Например, Шолохов. Но бог с ним, с Шолоховым. Меня интересует Бабель! Зачем он полез в эту грязь? Хотел спастись? Не спасся. Погиб в сталинских застенках. Только себя замарал.

* * *

Иногда я думаю: сумеют ли умные историки вкупе с умными психологами распутать клубок людских судеб, который в XX веке возник в послереволюционной России? А если и не распутать, то хотя бы отделить чистых от нечистых? Виноватых от невиновных?

А может, то был и не клубок вовсе, а гигантская волчья яма, куда провалились несколько поколений советских граждан?

(Из записных книжек Обыкновенной Говорящей Лошади)

Жук ел траву

Я была уверена, что атмосферу Большого террора 1930-х, когда арест и ГУЛАГ угрожали буквально каждому гражданину СССР, передает стихотворение малоизвестного поэта 1920–1930-х годов В. Кочеткова.

Вот это стихотворение:

                        С любимыми не расставайтесь,
                        С любимыми не расставайтесь,
                        С любимыми не расставайтесь,
                        Всей кровью прорастайте в них.
                        И каждый раз навек прощайтесь,
                        И каждый раз навек прощайтесь,
                        И каждый раз навек прощайтесь,
                        Когда уходите на миг.

Прошло много лет. Я стала совсем старой. И вот однажды сын произнес несколько строк вслух. Эти строки я наверняка когда-то читала. Но ни разу не вспомнила.

Вот эти строки:

                        Жук ел траву, жука клевала птица,
                        Хорек пил мозг из птичьей головы,
                        И страхом перекошенные лица
                        Ночных существ смотрели из травы.

– Кто это написал? – спросила я.

– Заболоцкий, – ответил сын.

– «Столбцы»?

– Да, «Столбцы».

– Когда написано? – спросила я.

– В 1937 году, – ответил сын.

И только тут я поняла, что стихотворение В. Кочеткова совершенно не передает ощущения тех страшных лет. Зато их передают строки Н. Заболоцкого: «…И страхом перекошенные лица», и хорек, который «пил мозг из птичьей головы», и даже жук, который всего-навсего «ел траву», но его уже «клевала птица».

Вот он, 1937 год.

Бесовская круговерть несчастных существ, объятых нечеловеческим страхом, но одновременно пожиравших друг друга.

И еще я поняла, что не могло быть такого всеобъемлющего террора, если бы весь народ не поразило тотальное безумие.

На Сенатской или на Сенной?

Есть такой старый-престарый анекдот: на страшную каторгу в Нерчинские рудники, куда Николай I загнал участников декабрьского восстания в Петербурге – вспомним пушкинские строки «Во глубине сибирских руд / Храните гордое терпенье», – прибыл из Петербурга же новый каторжник.

Естественно, его сразу обступили декабристы, дворяне из самых лучших семей России. Обступили и забросали вопросами.

И первый вопрос, конечно, был – по делу ли он 14 декабря 1825 года, когда они, декабристы, вывели на Сенатскую площадь полки и потребовали от царя отмены крепостного права и, как мы сказали бы сейчас, либерализации всего царского режима.

Итак, первый вопрос:

– Вы по делу 14 декабря?

И неожиданный ответ:

– Нет, я по делу 24 декабря.

Всеобщее ликование. Радостные возгласы: «Удивительно!», «Стало быть, мы не напрасно вышли на площадь!», «Волнения продолжались!», «Наше дело не погибло!»

– Вы ведь по делу восстания на Сенатской?

– Нет, я по делу ограбления на Сенной. Там богатый ювелирный магазин. А что было на Сенатской?

Я часто вспоминаю этот анекдот. Ведь при советской власти в тюрьму и в ГУЛАГ попадали не только диссиденты, но и другие люди, не имевшие прямого отношения к диссидентству. Тем не менее, выйдя на свободу, большинство позиционировало себя как непримиримых борцов с режимом. Уж очень велико было искушение.

Посему я, человек не сильно сентиментальный, всегда стараюсь понять, по какому делу этот человек пострадал: по делу 14 декабря или по делу 24 декабря?

Ни жив ни мертв

Однажды, в годы хрущевской оттепели, к нам домой пришел незнакомый человек и попросил мужа помочь ему написать диссертацию по «германскому вопросу». И представился так: «Бывший посол в Германии Шкварцев». После чего рассказал примерно следующее:

«Меня отозвали из Германии после подписания пакта Молотова – Риббентропа, то есть „Договора о ненападении между СССР и Германией“ в 1939 году, чтобы заменить Деканозовым. Отозвали и назначили на должность „генерального секретаря“ в Наркомате иностранных дел».

Тут Шкварцев намекнул, что пост генерального секретаря хотя и был ответственный, но не очень обременительный. «Не пыльный», как сейчас говорят.

И вот в один прекрасный день пришел он в родной Наркомат, поднялся на лифте, поздоровался, наверное, с секретаршей и прошествовал в свой кабинет, где и развернул газету «Правда». Скорее всего, спокойненько прочел передовую. Снова аккуратно сложил газету, но, бросив беглый взгляд на последнюю страницу и увидев объявление в траурной рамке, чуть не упал в обморок:

«Наркомат иностранных дел сообщает о безвременной кончине бывшего посла в Германии Шкварцева Н. Н. и выражает соболезнование семье и близким покойного».

Дальше, по словам Шкварцева, все разыгрывалось следующим образом: ошеломленный и до смерти напуганный, держа на вытянутых руках роковой номер «Правды», он ворвался в кабинет к всемогущему А. А. Вышинскому, с коим у него и произошел не слишком длинный диалог. Он, Шкварцев, спрашивал, как ему реагировать на извещение в «Правде» о собственной кончине, Вышинский отвечал: «Исчезните, не показывайтесь на глаза, идите к себе домой и сидите там тихо-тихо». Сколько времени? Очевидно, вечность, ибо тоталитарные системы мыслят только в категориях вечности (тысячелетний рейх – у гитлеровцев, хранить вечно – у чекистов).

Оригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com