Записки непутевого резидента, или Will-o- the-wisp - Страница 85

Кого сегодня удивишь воспоминаниями отставного разведчика?

Читателю в руки плывет их великое множество. Пишут все: от больших начальников до перебежчиков, которые пытаются предстать не офицерами, изменившими присяге, а идейными борцами. (Тень легендарного Кима Филби не дает им покоя.) Словом, перед нами очевидный избыток произведений данного жанра. Да и шпионский роман на книжном рынке неплохо смотрится и с точки зрения занимательности может без усилий потеснить документальное повествование. Ведь талантливый вымысел много увлекательней правдивого описания повседневной рутины.

Но эта книга, уверен, читателя удивит. Удивит прежде всего литературным даром автора. Это не просто очередной томик воспоминаний, в котором ищешь дотоле неизвестную информацию. Текст читается с удовольствием, которое и призвана доставлять художественная литература, — наслаждаешься стилем, зоркостью, остроумием автора.

И потом, много ли мы читали воспоминаний жандармских чинов, где почти каждая фраза пронизана довольно злой самоиронией?

У нас как-то не принято было писать о войне с юмором, что, впрочем, и понятно, — слишком велика была трагедия народа…

Но как решиться и, взрывая традицию, написать с юмором и иронией о «тайной войне», в которой, по нашим обыденным представлениям, любой наш разведчик — полновесный герой?

Осмелюсь повторить то, что писал лет пятнадцать тому назад и совсем по другому поводу: настоящая литература начинается с беспощадности к самому себе.

Любимов беспощаден к себе? К своему герою?

Книга не зря названа «мемуар-роман». Отношения рассказчика и героя сложны и неоднозначны. Конечно, гак сказать, материальной основой повествования является биографическая канва одного конкретного человека, Михаила Петровича Любимова, школьника, студента, старлея, потом полковника советской разведки. Но можно ли поставить между автором и героем воспоминаний знак равенства? Зная Михаила Петровича, я бы воздержался…

Страницы, посвященные работе Любимова в Англии, неожиданно напомнили мне прелестный английский фильм «Мистер Питкин в тылу врага», и как-то вдруг проговорилось: «Англофил Любимов в тылу…».

Но сам-то Михаил Петрович ничем не напоминает простодушного и неуклюжего мистера Питкина. Любимов обаятелен, умен, хитер и точен. Но что сохранилось в сегодняшнем авторе от того юного старлея, задачей которого была вербовка британских консерваторов? Думаю, что, даже несколько раз перечитав книгу, мы этого не узнаем.

Любимовский герой типичен. Попробую это доказать. Типичен он не фактами биографии (престижный институт, работа за границей и т. д.), а своей духовной эволюцией. Писатель Любимов откровенно и иронично поведал историю своего поколения, которое вырастало из недр победившего класса, он показал его, казалось бы, подкрепленный самим ходом истории взлет и неожиданный для многих столь быстрый крах.

Что бы с героем ни происходило в дальнейшем, у него в детстве был старинный особняк во Львове, охраняемый часовым. Примерно в этом же возрасте я с матерью и теткой, как теперь понял, ютился, а тогда просто жил в пятнадцатиметровой комнате в доме на Неглинной улице прямо напротив Госбанка. В квартире была дюжина комнат и еще больше жильцов. По утрам в туалет выстраивалась солидная очередь. Уже много лет спустя я узнал, что когда-то квартира эта принадлежала отцу моей тетки, учившейся в знаменитой в то время гимназии Ржевской.

Герой Любимова с детства усвоил, что принадлежит к передовому, победившему классу. Ему, одаренному и умному, легко училось и в охотку работалось. Он кожей чувствовал, что за ним и ему подобными правда Истории.

Мне же с детства внушалось, что я, увы, из побежденных, из обреченного класса и суждено мне честно и лучше без мучительных раздумий служить победителям. Покойный князь Петр Оболенский, учившийся в пажеском корпусе вместе с Феликсом Юсуповым и в училище правоведения с будущим патриархом Алексием I, проживший тридцать лет во Франции, так и не приняв французского гражданства, и вернувшийся умирать на родину, убеждал меня: «Любая власть, даже эта, от Бога». До сих пор для меня этот удивительно красивый и благородный человек остался образцом истинного патриота России.

К побежденным прозрение приходит трудно. Их душит комплекс вины, не собственной, а предков. Те не хотели или не сумели раздать всем по причитавшемуся кусочку свободы, равенства и справедливости. Чтобы искупить их вину, скорее встань в строй.

А как прозревают победители?

Из дневника рассказчика 1970 года: «И я всем обязан Ленину, и я!» А разве не так? Кто был ничем, тот стал всем. Уж для среднестатистического советского обывателя 70-х годов точно…

Мне, читателю, правда, знакомому с автором, кажется, что Михаил Любимов был превосходным разведчиком. Один его коллега, контрразведчик и тоже полковник, в своих пока еще не опубликованных мемуарах определил их общую работу страшновато, но точно — «охота на человека». Но на человека «охотятся» каждый по-своему — и священнослужитель, и политик, да и писатель. Быть может, именно в этом и кроется объяснение того, что среди разведчиков было немало очень неплохих писателей. В одной столь любезной сердцу нашего автора Англии: Даниэль Дефо, Сомерсет Моэм, Грэм Грин, Комптон Маккензи, Джон Ле Карре…

Эту самую «охоту на человека» не только в переносном, но в самом прямом смысле слова страшнее всего показал Ле Карре в своем знаменитом романе «Шпион, пришедший с холода». В разведке всегда действовал двойной счет. Грубо говоря, если ты — сам охотник или из семьи охотников, это — одно. А вот если ты из жертв…

Думаю, не ошибусь, предположив, что и в роли «охотника» Любимов был победителем. Иначе как бы он, англофил, бонвиван и немного сноб, одним словом, яркая и выбивающаяся из всех ранжиров индивидуальность, сумел проработать и сделать карьеру в системе, мягко говоря, индивидуальность не поощрявшей.

Так все-таки где же и как началось прозрение?

Невозможно уйти от перекрестья судеб.

Любимов впервые оказался в Лондоне в начале 60-х. Я — в 1969 году. Он был несколько лет; я — всего неделю.

Он изучал этот поразительный город; я только соприкоснулся с ним. «Его» Лондон, без сомнения, дал могучий толчок его духовному движению. Мой лондонский опыт— молодого аспиранта, пишущего диссертацию по английской литературе и волею судьбы ставшего переводчиком писателя Анатолия Кузнецова, оставшегося в Англии, — притормозил мое развитие лет этак на двадцать. Любимов был профессионалом. Во всяком случае, его учили, что надо делать и чего остерегаться. Я же, в сущности тот же самый англофил, оказался в ситуации немыслимой и экстремальной — исчезновение в чужом городе знаменитого писателя, два дня полной неизвестности, веселый и деловитый цинизм прессы, попытка давления на меня со стороны британских спецслужб (?!). Никогда не забуду то чувство растерянности и ужаса, охватившее меня; сознание того, что ты — пешка в какой-то игре непонятных и могущественных сил, никчемная жертва чьей-то удачной охоты…

Что же могло быть общего у кадрового разведчика и скромного специалиста по английской словесности, знания которого нужны сегодня только ему самому? Любовь к литературе и, конечно же, к Англии, несмотря ни на что.

И общность эта являла себя фактами биографий. В своем посольском качестве Любимов общался с известными английскими писателями лордом Чарлзом Сноу и его женой Памелой Хэнсфорд Джонсон. А мне, студенту старших курсов и аспиранту, не раз приходилось доставлять его лордство после дружеских московских вечеринок в гостиницу «Советская». Их сын, Филипп, однажды отмечал свой день рождения у меня дома. Так сложилась судьба, что я был последним из русских друзей, навестивших Памелу Хэнсфорд Джонсон буквально за несколько дней до ее смерти. Общался Любимов и с восходящей звездой английской прозы 60-х годов молодым Аланом Силлитоу. А нам с ним выпало проехать на его машине от Ленинграда до Черновиц. Это был второй приезд Силлитоу в нашу страну. Результатом первого была книга «Дорога на Волгоград», проникнутая симпатией к нам. Много воды утекло с тех пор и в Москве-реке и в Темзе, но я и, надеюсь, Алан с удовольствием вспоминаем это путешествие.