Записки Мальте Лауридса Бригге - Страница 14

Но как? Я изо всех сил старался овладеть собой. Но у меня не было средств выразить то, что со мною случилось. Если бы даже для подобного имелись слова, я был слишком мал, чтобы напасть на них. Вдруг мне стало страшно, что, несмотря на мой возраст, они у меня найдутся, эти слова, и страшней всего на свете мне показалось их выговорить. Снова, сначала, иначе пережить все случившееся под столом, называть это, слушать собственный голос – было для меня уже слишком.

Конечно, мне только кажется, будто уже в те времена я понял, что нечто вошло в мою жизнь, именно в мою, с чем мне суждено оставаться один на один – всегда. Вижу себя в своей кроватке с сеткой – я не могу уснуть и начинаю смутно догадываться, какова будет жизнь: она полна особенных, отдельных вещей, назначенных только для одного-единственного, и рассказать о них невозможно. Но бесспорно, что во мне постепенно поднималась тяжелая, печальная гордость. Я рисовал себе, как буду ходить бессловесный, переполненный тайной. Я испытывал горячее сочувствие к старшим; я восхищался ими и решал рассказать о своем восхищении. Я решал все сказать mademoiselle при первой возможности.

Но тут началась одна из болезней, призванных мне доказать, что и раньше были у меня собственные переживания. Горячка рылась во мне и выкапывала из глубин образы, дела и события, о каких я не ведал; я лежал, загроможденный собою, и ждал мгновения, когда мне велено будет все это снова в себя затолкать, по очереди, по порядку. Я даже начинал уже, но все разрасталось у меня под руками, противилось, не лезло в меня. Отчаясь, я запихивал в себя все как попало, тесно придавливал, но мне не удавалось закрыться. И тогда я кричал – полуразверстый, – кричал и кричал. И когда я, наконец, выглядывал из себя наружу, оказывалось, что они давно стоят вокруг моей кроватки, и мне держат руки, и горит свеча, и на потолке дрожат их огромные тени. И отец приказывал мне объяснить, что со мной. Это был дружеский, мягкий приказ – но приказ. И он сердился, когда я ему не повиновался.

Maman никогда ночью не приходила – хотя нет, однажды она пришла. Я кричал и кричал, и сбежались mademoiselle, и Сиверсен, экономка, и Георг, наш кучер; все напрасно. И тогда послали карету за родителями, которые были на большом балу, кажется, у кронпринца. И вот я услышал, как въезжает на двор карета, и сразу я затих, я сидел и смотрел на дверь. Потом прошелестело за стеной, maman вошла в великолепном придворном наряде, которого не замечала, скинула с голых плеч белый мех, подбежала к кроватке, подхватила меня на руки. И с еще небывалым изумлением и восторгом я трогал маленькое выхоленное лицо, волосы, холодные камни серег, шелк, спадавший с плеч, от которых пахло цветами. Так мы нежно плакали и целовались, пока не почувствовали, что вошел отец и нам надо расстаться. «У него сильный жар», – я слышал, робко сказала maman, и отец схватил меня за руку и начал отсчитывать пульс. Он был в егермейстерском мундире, с чудесной широкой, муарово-голубой лентой ордена Слона. «Что за нелепость была посылать за нами», – кинул он в комнату, не глядя на меня. Они обещали воротиться, если не окажется ничего серьезного. Ничего серьезного и не оказалось. Но на одеяле у себя я обнаружил карнэ maman и белые камелии, которых прежде не видел, и я положил их себе на веки, заметив, как они прохладны.

Но как бесконечны во время этих болезней были вечера. Заснешь после дурной ночи, а когда проснешься и думаешь, что опять рано, оказывается, что уже вечер, и все вечер, и так вечер – без конца. И лежишь в убранной постели, чуть-чуть, кажется, растешь, но такая слабость, что ничего и вообразить толком не можешь. Долго удерживается во рту вкус яблочного мусса, и хорошо еще, если, восстанавливая его чистую кислоту, удается сосредоточиться на ней вместо мыслей. Потом, когда немного оправишься, тебе взбивают подушки, и, сидя, ты берешься за оловянных солдатиков; но как же легко валятся они на покосившийся поднос; и всей шеренгою сразу; и не хватает духу все начинать сызнова. И тотчас они приедаются, и просишь поскорей их убрать, и уже приятно снова видеть только две свои руки на пустом одеяле.

Когда maman, бывало, заглядывала на часок почитать (для вящей, долгой читки отряжали Сиверсен) – делалось это вовсе не сказок ради. Мы оба сходились на том, что сказок не любим. Мы иначе понимали чудесное. Самым чудесным мы находили то, что происходит в действительности. Мы ставили ни во что ковры-самолеты, нас не завораживало могущество фей, а в волшебных превращениях виделись нам весьма поверхностные вариации. Но мы читали немножко, чтобы показать, как мы заняты чтением; неприятно было оправдываться, если кто-то входил. Особенно перед отцом рассыпались мы в подробнейших объяснениях.

Лишь когда мы твердо знали, что нас не потревожат, когда на дворе сгущались сумерки, предавались мы воспоминаниям, общим воспоминаниям, казавшимся нам давними и вызывавшими наши улыбки; ведь оба мы выросли с тех пор. Мы вспоминали о времени, когда maman хотелось, чтобы я был девочкой, а не тем мальчиком, которым все-таки стал. Каким-то образом я об этом проведал и взял себе за обычай по вечерам стучаться в дверь maman. И когда она спрашивала, кто там, я с восторгом отзывался: «Софи», истончая свой голос до того, что от него першило в горле. И когда я входил (в почти девчоночьем домашнем платьице с вечно засученными рукавами), я уже был Софи, домовитая мамочкина Софи, которой maman заплетала косичку, чтобы не спутать ее с гадким Мальте, если тот ненароком нагрянет. Это было совсем нежелательно, maman и Софи равно наслаждались его отсутствием, и беседы их (которые Софи вела неизменно пронзительным голоском) в основном сводились к нападкам и жалобам на него. «Ах уж этот Мальте», – вздыхала maman. A Софи подозрительно много могла поведать о проказах мальчишек. «Хотела бы я знать, что сталось с Софи», – замечала вдруг maman посреди воспоминаний. Мальте мало что мог ей сообщить. Но когда maman предполагала, что, верно, Софи умерла, Мальте отчаянно спорил, молил ее этому не верить, хотя не мог представить решительно никаких доказательств.

Теперь, вспоминая, я дивлюсь одному – как из мира своих болезней я неизменно возвращался к обычной жизни, где каждый ищет опоры в привычном и благоразумно доверяется общепринятому. Если чего-то ждешь, оно случится или оно не случится – третьего не дано. Были вещи печальные, печальные раз и навсегда, и вещи приятные, и была бездна безразличных вещей. Если тебе готовили радость, это была радость, и так и следовало ее принимать. Все было, в сущности, очень просто и, стоило только приноровиться, катилось как заведенное. И все умещалось в условных границах: долгие монотонные часы занятий, когда в окно заглядывало лето; прогулки, о которых потом надлежало отчитываться по-французски, гости, которым тебя показывали, и они находили тебя смешным, когда ты грустил, как потешаются над печальной физиономией некоей птицы, не имеющей иного лица. И, разумеется, дни рожденья, когда к тебе приглашали почти незнакомых детей, робких детей, которых ты сам робел, и грубых, которые тебе расцарапывали лицо, ломали подарки, а потом вдруг все они уезжали, и, вытащенные из ящиков и коробок, игрушки оставались мертвым ворохом на полу. Но, играя по обыкновению в одиночку, удавалось вдруг ускользнуть за рамки обговоренного и, в сущности, безобидного мира и оказаться в совсем иных, непредвиденных обстоятельствах.

Mademoiselle время от времени страдала мигренями, необычайно сильными, и в такие дни меня нелегко было докликаться. Если отцу случалось обо мне справиться – я знаю, в парк посылали кучера, но он меня не находил. Сверху, из гостевой, я видел, как он бегает и зовет меня у начала долгой аллеи. Гостевые располагались одна с другой рядом по фасаду Ульсгора и, так как в ту пору ездили к нам уже редко, почти всегда стояли пустые. Но к ним примыкала еще большая угольная, обладавшая для меня ни с чем не сравнимой притягательностью. Я не обнаружил посреди нее ничего, кроме старого бюста, изображавшего, кажется, адмирала Юэля [42], зато по стенам тянулись глубокие серые стенные шкафы, так что даже окна были вырублены в голом беленом пространстве над ними. В дверце одного из шкафов торчал ключ, подходивший и ко всем остальным. Скоро я обследовал все: камергерские мундиры восемнадцатого столетия, холодные от затканного серебра, и к ним нарядные, расшитые камзолы; костюмы ордена Данеброга и Слона, которые я принял сначала за женские платья, так были они торжественно пышны и с таким нежным на ощупь подбоем. И, разделенные подпорками, потупленно висели настоящие робы, как переростки-марионетки, участницы грандиозного действа, столь безнадежно устарелого, что головы их пустили на что-то другое. А рядом были еще шкафы, темные, когда их откроешь, темные от глухо застегнутых мундиров, которые, кажется, износились больше прочего и вовсе не желали, чтобы их здесь берегли.