Записки из клизменной - Страница 7

– Нет, не первым.

– Нет, первым.

Пришли в ординаторскую.

– Давайте проверим.

Пятый этаж. Я взял скрепку и гвоздь, распахнул окно:

– Смотрите, бросаю!

Заведующая недоверчиво приблизилась. Я высунулся и бросил предметы.

– Вон, вон полетели, смотрите!

Снизу укоризненно звякнуло.

– Не вижу ничего, глаза слабые, – разочарованно и сердито сказала заведующая.

Я развел руками.

– Такие опыты, – крякнул потом мой коллега, почесывая лысину, – такие опыты… они обычно приходят в голову… сами знаете, после чего….

Казалось бы – уж логопеды, они-то в чем провинились?

Да ни в чем, конечно. Просто я уже не раз намекал, что в нашу больницу стянулись очень странные люди. Так стала она резервацией.

Я любил навещать логопедов, отдыхать с ними душой. Чай пил, разговоры разговаривал.

Одна из них, милая и приятная женщина, дружила с урологом. Однажды, по сильной зиме, он не приехал, а она его ждала. Он позвонил, и все мы стали свидетелями раздосадованного выговора:

– Почему же вы не приехали?

– Так холодно! – слышно, как уролог взволнованно оправдывается в далекую трубку. – Минус двадцать пять!

– Почему моя личная жизнь должна зависеть от вашего замерзшего эякулята?

Потом она как-то раз, поглядывая еще на одного доктора, рассказала мне по секрету о своих тайных мечтах. Ей хотелось вскрыть доктора острым предметом – желательно ногтем, выпустить все, что внутри, наружу и красиво разложить. Были и другие желания, которыми она делилась. Еще одного доктора она хотела съесть, переварить и выделить.

Но грезы – грезами, а будни – буднями. Начиналась работа.

Логопед садилась за стол и приступала к занятиям с онемевшими паралитиками. Те мучительно мычали и не справлялись. Им было велено сидеть с руками, положенными на стол.

Логопед, улыбаясь, поигрывала линейкой. Но линейка не всегда помогала. На этот случай под столом была нога, обутая в острую туфельку. Все в ней было острое – и носок, и каблук.

Когда я учился в школе, у нас состоялся нарочито трогательный литературный вечер. Взволнованная девушка прочувствованно читала стих с такой вот строчкой: «А мне приснился сон, что Пушкин был спасен». Я не помню, кто его написал, я человек серый.

Но Пушкина действительно становилось очень жалко. Возникали мысли о машине времени, предупреждении, вмешательстве и так далее, пока не Грянул Гром. Одновременно всем было ясно, что спасти Пушкина было невозможно.

Однако спустя много лет я узнал, что у него все-таки был способ спастись. Простой настолько, что только гениям и приличествует.

Ехали мы нашим дружным коллективом на работу, в служебном автобусе. Прислали не хороший большой, в котором, как уверял водитель, «полетели микросхемы», а Живопырку.

Уселись в нем, как смогли, едем. Мы с моим другом-урологом устроились рядышком впритык. И сажаем себе на колени одну нашу даму. Поочередно. Она, ветреница, веселится вовсю и кокетничает сквозь пальто. То на мне посидит, то на уролога пересядет. А мы как раз проезжали недоброй памяти Черную Речку. И я, кивая на это скорбное место, довольно замысловато излагаю: мол, из-за женщин иногда возникают драматические конфликты. О чем нам напоминает пейзаж. И как бы он, хищный уролог, посмотрел на возможность дуэли из-за общей наездницы? Потому что вот она, моя перчатка по случаю декабря, и сейчас она полетит ему в рыло.

Тут-то он и озвучил выход из смертельно опасной ситуации. Он изумленно осклабился и недоумевающе пожал плечами:

– Да я просто не приду.

Новых наших капиталистов чуточку поскрести, пошкурить – и обнаружится свой человек. И корни обнажатся, и годовые кольца.

Мне кажется, что если наш олигарх угодит в общую камеру, он очень быстро, генетическим задним умом вспомнит, как положено входить в хату, как обращаться к Смотрящему и к которой шконке рулить. Шкандыбать к ней на полусогнутых.

Несколько лет назад лежал у нас один богатый человек. Ну, назовем его новым русским, хотя это уже надоело. Специально для него уютную ординаторскую с туалетом переделали в отдельную палату. И он там замечательно поселился. И достался, разумеется, мне.

Захожу я однажды к этому оккупанту и слышу, как в докторском нашем сортире расточительно журчит вода. Первый порыв какой? Рачительно-хозяйственный: войти и завернуть кран. Государственное мышление. Сознательность.

– Не выключайте, не выключайте! – закричал капиталист, быстро садясь в постели.

– Но почему?

Он объяснил. Улыбка у него при этом была чертовски хитрая, он просто лучился, довольный своей находчивостью, унаследованной от предков.

Оказывается, если пустить в сортирном умывальнике горячую воду, то труба, которая тянется через ординаторскую, начинает нагреваться. И тогда – да, тогда уже наконец можно сушить на ней носки.

В родную больницу доставили партию якутских детей, из алмазной республики Саха. У которой в Петербурге есть специальное представительство. С чрезвычайным и полномочным послом.

Доставили их как бы в профилакторий, для комплексной реабилитации. Это начмед придумал. Взял кассу и успокоился.

Проходит время.

Является мой товарищ, местный доктор, к лечебному физкультурнику. Берет мимоходом карточку, рассеянно изучает. В карточке – прямым текстом:

«Вася. Диагноз: слепой. Назначен бассейн».

– ??????

– Начмед приказал: все должны получать бассейн.

Вторая карточка: «Костя. Диагноз: дебил. Назначен бассейн».

– ??????

– Пусть лезет с мамой. Это не мое дело!

В нашей больнице была и есть замечательная физиотерапевтическая процедура: дышание горным воздухом.

Назначают уже безнадежным развалинам, кому больше ничего нельзя. Пришел, сел на лавочку и дыши. Слушай крики чаек или кто там за них.

В местных кругах процедура называется «Гарный воздух». С украинской фонетизацией «Г».

Потому что там, с утра особенно, пахнет такими горами, что сплошные пропасти. Сядет багроволицый мужичок и усиленно дышит, соборно.

С постным и чинным выражением на лице. Плюс носки.

Некоторые истории вроде и рассказать хочется, а с другой стороны – как-то неловко.

Постараюсь быть предельно корректным и обойтись без смешочков. И без фамилий, конечно.

Любовь – она расцветает, когда не ждешь и где не ожидаешь. Наше отделение никак не располагало к любви. Мерзость всякая приключалась, не скрою: в узельной-бельевой. Или на моем, дохтурском белье, что хранилось в шкафу на случай дежурства.

Но вот чтобы возникло подлинное, чистое чувство – это было невероятное дело. Такое и у здоровых редкость. А у нас отделение было наполовину лежачее, много шейников. Шейники – это больные с переломанной шеей, у них ниже нее ничего не работает. Ну, кое-как руки двигаются, и все.

И вот разгорелся роман между одной шейницей и ходячим, который лежал с какой-то ерундой.

Перед дамой снимаю колпак. Это была очень цепкая особа. Симпатичная и совершенно бесперспективная: ноги и руки искривились в контрактурах, пальцами ничего не взять, все это напряжено, сведено неустранимой судорогой: спастика. В пузыре стоит постоянный катетер, потому что никакие самостоятельные отправления невозможны. И выливается через катетер такое, что с почками дело труба, это видно невооруженному глазом ребенку.

В инвалидное кресло пересаживают втроем-вчетвером. Две дочки приходят, навещают, уже довольно большие. Какой-то муж маячит на горизонте, но не слишком. И вот в такой ситуации – и помада, и тушь, и двадцать косичек, и даже, по-моему, маникюр на сведенные пальцы.