Записки геологоразведчика. Часть 1: Семейные хроники, детство, школа - Страница 10

Через полтора года, меня почему-то перевели в 3 "Б", хотя учился я неплохо. Мама пошла к директору школы за разъяснениями. Я не знаю, какие аргументы повлияли, но меня вернули в 3 "А" класс и с тех пор не трогали до окончания школы. Хотя, начиная с 5 класса, я не очень ответственно относился к учёбе. Не она, а многочисленные хобби занимали мои мысли и время. Такого нерадивого ученика вполне можно было перевести в класс "В".

Родители снимали флигель на ул. Чкалова у пожилого хозяина по фамилии Шмак. Он торговал на рынке гуляшом из конины с отварным картофелем – 10 руб. чашка. Где брал лошадей для гуляша, неизвестно. Во флигеле были сени и комната. В ней нашлось место всем: и родителям, и мне, и бабушке.

Шла война. В семье не особенно обращали внимание на разнообразие пищи. Особых разносолов в доме не было. Отец ездил в сельскую местность и что-то менял на продукты. Летом из с. Чернушка привёз сырокопчёного барана, мясо которого мне показалось очень вкусным. В то время многие горожане ездили в сельские районы и меняли вещи на продовольствие.

Когда осенью этого же года родину отца освободили от оккупации, он уехал в В. Дуброву – мама, бабушка и я, оставшиеся в Североуральске, стали испытывать голод. Мы не имели ни усадьбы, ни даже огорода с картофельными грядками, ни домашних вещей для продажи или обмена на продукты. Надо было платить за съём жилого флигеля, за дрова для его отопления. Деньги в то время почти ничего не стоили – имели чисто символическую цену. Всё продовольствие и промтовары распределялись по карточкам, выдаваемым ежемесячно по категориям населения. Нормы ежедневной выдачи хлеба по госцене следующие:

иждивенцы (в основном старики) – 250 грамм;

дети – 300 грамм;

служащие – 400 грамм;

рабочие неосновных профессий – 600-700 грамм;

рабочие основных профессий (проходчики, забойщики, кузнецы и т. д.) – 1000 грамм.

Всякие крупы, сахар, масло тоже выдавались по карточкам нерегулярно, по мере поступления в магазины. На нашу семью выходило всего 2-3 кг на месяц. На базаре буханка хлеба стоила 200 рублей, а ведро картофеля – 800 рублей. Для сравнения зарплата технички в те годы – 260 рублей, а служащих – 400-600 руб. Относительно нормально жили люди, имеющие свой дом, большой огород и домашнюю живность. Не особо бедствовали и рабочие разных категорий, т. к. имели высокую зарплату и могли покупать пищу на базаре. Сводили концы с концами и семьи, где активно занимались сбором грибов, ягод, орехов, охотой и рыбной ловлей. Часть заготовленного активно продавали. Моя семья не относилась ни к одной из трёх вышеназванных категорий, поэтому выживали только доступным путём. За хлебом чаще всего ходила бабушка. В магазинах взвешивали хлеб строго по суточным пайкам на талон каждого человека. Пока бабушка несла хлеб домой, съедала свою пайку, а потом начинала общипывать мою. Когда я приходил из школы и видел пайку, то часто плакал и ругался с бабушкой. Мне её тоже хватало на раз. Чтобы увеличить как-то объём пищи, с весны начинали варить суп из лебеды и крапивы, куда добавляли для цвета и улучшения вкуса по ложке молока, стакан которого покупали у соседей, держателей коров. Осенью, после уборки хозяевами картофеля с огородов, малоимущие просились перекапывать землю, чтобы найти случайно оставленные клубни. Как правило, все частники держали скот и сами старались очень чисто убрать огород, включая и мелочь. Потому, перекапывая землю целый день, удавалось набрать 1-2 кг картофеля. Это делала, в основном, бабушка. По выходным дням ходили втроём – бабушка, мама и я, тогда сбор был побольше.

Несколько раз зимой в маленьком овощехранилище частично подмерзал картофель, и нам разрешали брать его понемногу за символическую цену. Перед приготовлением овощ размораживали в воде. Варить его нельзя – он превращался в муку. Делали из картофеля дранцы, но у них был такой поганый вкус, что нельзя передать словами. Однако всё кушали. В школе ученикам в середине учебного дня давали по четверти ломтика чёрного хлеба, посыпанного сахаром. Дети обеспеченных родителей, в основном, девочки, отказывались от этих порций в пользу подруг. Парням ничего лишнего не доставалось. Моя одноклассница Нина Антропова как-то рассказала историю, что гостила в доме у другой ученицы состоятельных родителей, и та отказалась кушать предложенную ей молочную манную кашу. Её и нас такое поведение шокировало.

На родине отец умер 3 декабря 1944 г.

В 1945 г. маме дали комнату в двухэтажном бараке коридорного типа с удобствами во дворе на пересечении улиц Североуральская, Будённого и Вокзальная. Это центр той части города. Напротив располагалась столовая №8, водоразборная колонка. Через несколько месяцев после гибели Ватутина улицу Вокзальную переименовали в честь командующего фронтом.

До нас в квартире жил какой-то мужик, который, как говорили, "сгорел по пьяни". Я думал, что мужик напился, упал на топящуюся плиту в комнате и сгорел до горстки пепла. Пока жили в этой комнате, у меня не выходила из головы эта картинка. Я постоянно ощущал от этого какой-то дискомфорт.

Этот дом запомнился несколькими событиями. Во-первых, наличием бесчисленного полчища клопов. Велась мужественная борьба с ними. Еженедельно кровать и мебель, все их щели, поливали крутым кипятком. Для больших гарантий все ножки кровати ставились в консервные банки, залитые водой. Но позднее обнаружили, что это не является преградой. Клопы заползали на потолок и оттуда падали на кровать. И вообще, борьба с ними в отдельной комнате, в доме, где сплошные коридоры, – занятие совершенно бесперспективное. Один раз я проснулся от укусов паразитов ночью, встал на пол и увидел там движущиеся, живые дорожки из клопов. Взял туфель и стал их давить.

Другие впечатления на ул. Ватутина связаны с обучением колке. Все комнаты имели плиты и отапливались дровами, которые хозяева приобретали, кто где мог. Привозили, как правило, долготьё. Потом его пилили на коротьё, кто как мог, но, в основном, двуручными поперечными пилами, что требовало немало физических сил. Колоть дрова я пытался и годом раньше. Но здесь сосед научил меня это делать правильно – топор ставить между сучков, как раскалывать сучки, какой топор на какие дрова и т. д. В те годы было очень много пацанов, отцы которых или воевали, или уже погибли на фронте. Взрослые мужики-соседи считали своим долгом обучать этих пацанчиков нехитрым домашним ремёслам, чтобы те оказывали посильную помощь семье. Пилить, колоть дрова, сучить дратву и подшивать валенки, чинить эл. утюг и эл. плитку, простейшие плотницкие работы в сарае – всему этому учился с восьми лет. С этого же времени у меня появился специальный ящик, куда я складывал инструмент и всякую всячину для использования в хозяйстве. Дома ругались и говорили, что несу всякую дрянь, но всё это когда-то находило применение. Домашние сравнивали меня с дядей Георгием, который тоже не мог пройти мимо брошенного гвоздя.

В этом доме у мамы появилась хорошая подруга – Фира Соломоновна. Работала она где-то машинисткой. Родом из Москвы, жена работника органов НКВД, который арестован и обвинён в каких-то грехах. После этого бесследно исчез. Сын их, Фима, закончил семь классов нашей школы и поступил в Ленинграде в техникум авиационного приборостроения. По специальности не работал, а ушёл в киношные дела. Кстати, в 1956 г. муж Фиры Соломоновны реабилитирован. Ей предложили вернуться в Москву и дали 2-комнатную квартиру, причём разрешили делать выбор. Видимо, муж был достаточно высоким чином в той иерархии. Вскоре мама привела к соседке и меня. У неё имелась очень большая фонотека пластинок и патефон (это в те годы акустический проигрыватель с ручным пружинным заводом). В основном, это были записи оперных арий Шаляпина и Карузо. Эти имена и музыка прозвучали для меня впервые, но особого впечатления не произвели. В стране в то время Шаляпин и Карузо не то чтобы были под запретом, но не были разрекламированы. Однако потом Фира Соломоновна поставила румбу и фокстрот. Вот эти ритмы, живые и экспрессивные, мне очень понравились. Такую музыку я услышал впервые, как оказалось, полюбил джаз на всю жизнь. Потом, уже позднее, приходя к соседке в гости, ставил, в основном, джазовые пластинки, которых у неё имелось десятка два.