Запечатление (СИ) - Страница 18

- Почему я? – просипел Макмайер, задыхаясь от вязи ментального узора, который молниеносно покрыл его тело, лаская, возбуждая и тем самым причиняя неизведанно-сладкую, желанную боль.

- Вас проверяли десять лет, Коул, - омега впервые назвал его по имени, словно тем самым подчеркивая, что они перешли на какой-то иной, более доверительный, замкнутый, интимный виток отношений, - как человека, особь и альфу. И вы, - Нойманн понизил голос до шепота, - оказались безупречным сторожевым псом для системы дал-эйрин, идеальным кандидатом по всем медицинским показателям и примерным альфой, который не затеряется на фоне остальных партнеров высокородных. Вас, между прочим, метили в альфы для Спектариуса. Да-да, - со смешком протянул Люциус, явно забавляясь его беспомощностью. – Спектариус – высокородный бета, и у него уже есть два взрослых сына, но вот что-то ему захотелось родить ещё одного, и выбор пал на вас, Коул, но Спектариусу придется подыскать другого партнера. Как же он негодовал и метал! - Люциус рассмеялся, звонким и чистым смехом, усаживая Эли себе на колени и совершенно откровенно, с желанием, скользя ладонями по его выгибающемуся телу. – Но не ему тягаться с Виктором Нойманном.

- Ваш брат… – прохрипел альфа, задыхаясь не только от ментальной вязи, которая обездвижила его тело и обострила чувствительность, но и от того действа, которое разыгрывали перед ним эти бесстыжие омеги, ласкаясь. – Причем здесь он?

- При том, что за вас попросил любовник Виктора, которому тот никогда и ни в чем не отказывал, - Люциус наклонился к доверчиво подставленной шее мальчишки, смотря на него из-подо лба, и следующие слова вымолвил одними только губами, но Макмайер смог их прочесть. – При том, что за вас попросил Джулиан Морган, - и алые губы коснулись шеи омежки, жадно всасывая кожу и вырывая из уст Эли страстный крик, в котором утонул пораженный выдох Коула Макмайера.

Мысли ошалело метались в голове, от крайности к крайности, то обрушиваясь на него пониманием, то увлекая за собой в неизвестность. Десять лет во лжи, чтобы после ему распахнули веки, позволив узреть правду, но при этом утопив по самую макушку в грязи. Конечно же, Макмайер не был наивен, он предполагал, догадывался, что вся система дал-эйрин – это яблоко с гнилой сердцевиной, но суть была в том, что он уже вкусил этот запретный плод, причем не только что, а, получается, ещё десять лет назад, когда перестал быть Морганом, наивно предполагая, что новое имя стало началом и новой жизни.

Все эти десять лет он был всего лишь игрушкой в чужих руках: в сетях системы дал-эйрин, которая дергала за ниточки под названием Служение, Долг, Нравственность, в планах высокородных, для которых он был всего лишь разменной монетой, даже в мыслях собственного папочки, который вытрахал ему место на пьедестале подле себя. Что ж, каждый родитель любит своего ребёнка по-своему. Любовь Джулиана оказалась с привкусом алчности и похоти, но Коул теперь даже не знал, имеет ли он право осуждать его за подобные методы, ведь, получается, папа о нем заботился, о своем слабеньком альфочке, или же навязал ему очередную, не менее значимую, чем тридцать лет назад, роль.

Как бы там ни было, но у него ещё был выбор. Он мог пересилить себя, обуздать свою похоть, преклонить сущность, задушить гон, подняться и уйти, оставив самозабвенно целующихся омег наедине, в этой квартире, наполненной смешавшимся ароматом вишни и миндаля. Да, мог. Такое решение было бы правильным. Соответствовало бы понятию Долг, вписывалось бы в рамки понятия Служения, было бы более чем наглядным примером понятия Нравственность, но и от того, что он просто посмотрит, посмотрит на то, как это – принадлежать высокородному, принадлежать Люциусу Нойманну, мир не рухнет, а его собственные убеждения и приоритеты всего лишь отойдут на второй план. Пусть и на короткий миг, но Коул Макмайер, всегда безупречный и правильный, мог позволить себе снова стать сыном Джулиана Моргана.

- Люциус… Люциус… Люциус… – стыдливо, на жадных выдохах шептал омежка, то прижимаясь к партнеру ещё сильнее, желая его прикосновений, ласк, поцелуев, то пытаясь оттолкнуть брюнета, цепляясь за его плечи, дергая за волосы и запрокидывая голову назад, будто это могло остудить пыл Нойманна, с той же, лукавой усмешкой припадающего к тонкой изящной шейке, на которой уже рисовались следы его неподдельной страсти.

- Люциус остановись… прошу… – захлебываясь, пытаясь сползти с колен омеги, умоляюще шептал Эли. – Пожалуйста… он же смотрит… – омежка выгнулся, прижимаясь точеными бедрами к любовнику и запрокидывая голову. Макмайер едва сдержал коварно сдавивший горло стон, утопая в стыдливой зелени глаз мальчишки, в глубине которых полыхал огонь безумной страсти. Страсти не только к Люциусу, который крепко, собственнически, физически и ментально, удерживал омежку в своих объятиях, но и к нему, свободному альфе, словно тем самым давая понять, что у него, слабого и бесперспективного, есть то, что не может дать ему даже высокородный. Он, альфа, мог подарить малышу пыл и жар десятка оргазмов, растянув его попку своим членом и повязав его узлом.

- Ну, и пусть, - проворковал Нойманн, одной рукой поддерживая омежку, плотно обхватив его талию, а второй медленно, с наслаждением, будто снимая обертку с излюбленного лакомства, расстегивая рубашку любовника. – Ты же сам чувствуешь, насколько противоречив этот упрямый альфа, как дрожат, но держатся его щиты, - брюнет взглянул на Коула поверх плеча мальчишки, одновременно приподнимая рубашку, позволяя мужчине увидеть округлые светлые ягодицы своего любовника, сейчас напряженные и беззащитно оглаживаемые ладонью высокородного. – А нет ничего слаще, малыш, чем наблюдать за медленным, томительным, сжигающим поражением бунтаря.

- Люциус! – вскрикнул Эли, словно задыхался в нежности и ласке, и его тонкие пальчики ещё требовательнее впились в плечи Нойманна, а тело выгнулось, подалось вперед, навстречу желанной ласке, которая для Макмайера так и осталась таинством.

Гон пульсировал в висках, в горле, в паху, во всем теле, отдаваясь отголосками тянущей боли от желания, спутанного уздой сдержанности. Коул не мог стонать и терять контроль только потому, что перед его глазами ласкались две омеги. Он ведь альфа. Он должен созерцать свысока, всем своим видом показывая для кого разыгрывается это представление, а после, когда омежки будут уже на пике страсти, обезумев от похоти и не понимая происходящее вокруг, подойти и расцепить этот клубок из двух тел, грубо, несколькими толчками расправившись с похотью мальчишки, а после долго, с упоением и наслаждением засаживать высокородному, пока он не начнет скулить и выпрашивать узел.

Да, так бы поступил альфа. Но Макмайер лишь судорожно сопел, а пальцы, казалось, вросли в подлокотники, насколько сильно и глубоко он вцепился в них, дабы не поддаться опрометчивым порывам своей сущности. Нойманн не позволит – вот что понимал альфа. Этот омега правит балом страсти и похоти. Он сидит на троне, чеканном из древнего древа инстинктов особи и оббитого шелком желания. Его голову венчает корона греха. А он всего лишь слабый альфа, припадающий к его стопам и молчаливо вымаливающий ласку.

Наверное, его нерешительное противоречие слишком выразительно полоснуло ментальный купол вокруг любовников, за что он сразу же поплатился, будучи намертво окольцован витками высокородного, стиснувших его тело стальной хваткой. Коул ожидал боли, как наказания за свою нерешительность и слабость – Люциус имел на это право, ведь это именно омега снизошел к нему, слабому альфе, у которого, по сути, не было выбора, но который никак не хотел сдаваться, с завидным упрямством отстаивая последние капли своей альфьей гордости. Но вместо боли пришло забвение, словно его затянуло в воронку чужих мыслей и чувств, обрушивая на него предвкушение, страсть, желание и наслаждение.

Ласки мальчишки были такими робким, любящими, но при этом целенаправленными и осознанными, что от их настойчивости кружилась голова. Поцелуи с привкусом вишни и легкая горечь сигаретного дыма на губах, которую собирали влажным, юрким язычком. Тонкие пальчики с аккуратными ноготками, царапающие грудь сквозь футболку, словно хотели разодрать эту ткань в клочья и с силой, с нажимом, впиваясь, пройтись по роскошной коже цвета мрамора, украшая её гранатным бисером крови. Запах юного омеги – сладкий, желанный, волнительный. И мягкость кожи под подушечками пальцев, покрытой мурашками удовольствия. А дух захватывает, когда изумрудные глаза смотрят с обожанием и любовью, но в то же время сладкие, пухлые губки шепчут: «Возьми меня, Люциус… Я принадлежу тебе… Целиком и полностью…». И припасть к этим бесстыжим, распахнутым навстречу губам, лаская их своим языком, проникая вглубь, словно желая, чтобы мальчишка задохнулся в этом поцелуе, на самом же деле всего лишь выполняя желание того, кого любишь всем сердцем. А после перевести взгляд, чтобы увидеть полные вожделения и обожания карие глаза с расширившимся зрачком. Глаза, на белом, как мел, полотне лица, по виску которого скатываются капли пота.