Запасный выход - Страница 32
Я снова пытался сообразить, насколько я не хочу и получится ли захотеть, но у меня снова не получилось. Было чувство освобождения и утраты одновременно. Грустно, когда на твоих глазах человек отказывается от мечты.
Ну вот, потом прошло еще какое-то время, и появился конь. А теперь, в конце декабря, мы готовились к праздникам в доме, куда, наконец, переехал семейный очаг.
Помимо самого Нового года, мы 31 декабря отмечаем день рождения Любки, а через два дня – день рождения нашего сына. Поэтому между зачетной и экзаменационной сессиями к нам на неделю прилетел Вася, и мы стали лепить манты. Нарубили баранины, которой снабжает нас фермер Витя Назаров, раскатали тесто и стали лепить.
К полуночи под нашей искусственной елкой, украшенной шариками и мигающими гирляндами, сами собой накопились коробочки с подарками. Одна из них предназначалась собаке Кучуку.
Когда подошло время, мы чокнулись – Вася с Любкой шампанским, я – терновым компотом, разбавленным газировкой. И, как всегда, по команде, данной Любкой, я попытался придумать и успеть загадать желание, пока бьют куранты. Не помню точно, успел ли, да и самого желания не помню.
Раскрыли коробочки из-под елки. Кучук на ковре вскрыл зубами свою и обнаружил там большой говяжий мосол.
Потом наелись мантов, и мы с Васей погрузились в сытое оцепенение на диване. Любка ела мало, пыталась расшевелить нас, но праздник сам собой завершился, и никаких чудес в новогоднюю ночь не произошло.
В январе мы с Любкой оба заболели ковидом.
Любка меньше года назад уже переболела, должны были еще работать антитела. А я прививался в нашем райцентре, вызывал удивленное любопытство врачей и сестер – у нас тут не очень принято делать прививки от ковида. Все равно заболели.
Тяжело больному человеку носить с ручья воду коню, когда и с порожними-то ведрами ноги трясутся от слабости. Но деревня есть деревня – глаза слезятся, руки делают.
И тут, в разгар этой нашей слабости, конь перестал есть.
В самой середине большого зимнего мира стоит печка, она греет, и вокруг нее выстроен дом со стенами из теплых сосновых бревен. И вы за печкой валяетесь в кровати и тоже нагреваете окружающее пространство своим болезненным жаром. Вы создали себе теплое гнездо среди снега и еще одеял на себя наложили три штуки. А стоит вам открыть дверь на терраску, как ваше слабое тело охватывается внешним холодом, болезненно ежится, зябнет. Выходите с терраски – тут еще и ветер.
Вот там, в зябком и ветреном внешнем мире, голыми копытами на снегу стоит вверенный вам конь и не может питаться. Катает во рту клочки сена, сворачивает их в жгутики и выплевывает. Кашу – размоченные конские мюсли – ест. Сено не ест. Кормить одной кашей нельзя. Нужно, чтобы сено ел.
Мы от своей болезни и не заметили точно, когда он перестал есть. Голова у нас гудит, в ушах стоит электрический звон, глаза с трудом ворочаются в своих гнездах. И очень обидно, что лошадь не умеет разговаривать, чтобы четко и ясно сказать, что у нее болит. Хотя, если бы она и сказала, человеческим голосом четко и ясно сказала (что вызывает первобытный ужас), вряд ли мы бы ее поняли, как и льва Витгенштейна. «Абырвалг» получился бы какой-нибудь.
При высокой температуре появляется даже раздражение на проклятое животное, которое не хочет учиться говорить.
Наш сын Вася тоже вот не хочет запоем читать книги и жить в деревне. Сейчас вся молодежь такая и кони такие. Уходят в свои выдуманные миры, живут в своем виртуальном пространстве, пугаются тракторов и летящих полиэтиленовых пакетов, а не волков, которые, правда, давно перевелись. Даже собачка наша Кучук, уж на что таежного вида – остроухенький, остроморденький, хвост бодрым бубликом, пышные баки и пышные гачи, – но и для него месседжи на обочинах значат гораздо больше, чем реальный мир. Уткнется носом в невидимые метки, а бегающих мимо собак не сильно и замечает. Это же голову надо поднять, посмотреть вокруг.
А сам ты скоро угодишь в больницу под аппарат искусственной вентиляции легких вместе со своей женой.
Лежишь себе с температурой и от слабости всякое такое бестолковое, старческое отрывочно думаешь.
Любка звонит по ветеринарам и разным понимающим в лошадях людям и разговаривает с ними слабым голосом.
У врачей все расписано на недели вперед, никто не хочет ехать из столицы триста двадцать километров по белой равнине и смотреть одного больного коня. Некоторые понимающие люди говорят про колики, которые смертельно опасны, спрашивают, не катается ли он у нас по земле. Настя из Ярославской области предполагает, что в пищеводе застрял кусок еды и его надо попробовать протолкнуть каким-нибудь гибким шлангом. Крючки на зубах? Нет, не может быть – мы только недавно подпилили. Насосы на нёбе? Бурлит ли у него в животе?
Вылезаешь из-под одеял, накидываешь куртку и выходишь сначала на холодную терраску, потом на холодный ветер. Снег режет глаза белизной. Заодно тащишь ведро подогретой на печке воды. С передохами, конечно.
Животное стоит у калитки и ждет тебя, нечеловечески смотрит в тебя глазами с горизонтально вытянутым зрачком. Оно голодно и ждет, что ты утолишь его голод. Греет твои руки дыханием.
А ты стягиваешь шапку, прикладываешься ухом к конскому боку, и тебя знобко передергивает от холодной шерсти.
Вроде что-то бурлит. Это хорошо. Несешь эту информацию Любке. Любка уже заказала витаминно-травяную муку, но ее привезут только через несколько дней.
На следующее утро я безуспешно пробую перемолоть сено через мясорубку. Потом достаю блендер. Наконец сажусь со старыми портняжными ножницами на пол и несколько часов подряд измельчаю сено. Никогда в жизни не резал сено ножницами.
На пальцах мозоли, но я рад – измельченное и размоченное сено Феня съел. И снова сажусь резать. А Любка – шить из старых одеял попону, потому что голодного коня надо греть, хотя мороз и небольшой.
Поскольку я предупреждал, что эти записи, этот мой опыт можно использовать как запасной выход, нужно, наверное, отметить, что такое занятие, как нарезание сена старыми портняжными ножницами для больного коня, ничего нового и полезного не приносит человеку. В отличие от уборки навоза оно не слишком медитативно (скоро начинают натираться мозоли), не способствует развитию осознанности, не снижает тревогу.
На следующий день Любка (она раньше заболела и раньше начала поправляться) уезжает за сто сорок километров в Аликаново, где еще одна Настя, держательница беззубых лошадей, согласилась продать два мешка травяной муки.
И теперь мы кормим исхудавшего, тихого и необыкновенно ласкового коня по пять раз в день жидкой травяной кашей. Он жадно хватает пищу из тазика, она капает у него с губ, вся наша одежда измазана засохшей кашей.
Глаза у него запали, шерсть потускнела. Скулы торчат, ребра, наверное, тоже, но под кособокой заснеженной попоной их не видно. Конь похож на пленного румына.
Доброхоты присылают новые и новые телефоны врачей. И наконец стоматолог Иван из Москвы соглашается доехать до нас. Только с утра он должен сгонять в Истринский район, потом еще в какое-то противоположное Подмосковье, и только после обеда отправится к нам.
В полночь он доезжает до нашего села и звонит мне узнать, как нас найти. Объясняю, что надо свернуть направо с асфальта, потом еще направо с грунтовки и уже по деревенской улице пилить до упора.
Скоро снова звонок:
– Тут нет Деревенской, тут Садовая. Она и есть? А какого хрена тогда говорить «Деревенская»? Нормально нельзя объяснить?
Доехал.
– Еще дальше вы забраться не могли? Знал бы, что за жопа, – не поехал.
Предлагаю помочь ему тащить железный кофр с инструментами.
– Не трогайте мои вещи. Ведите, показывайте коня. Теплой воды приготовьте.
Опять седативное, опять пьяный конь, конская голова на моем плече, зевник, солома под ногами, открытый кофр с инструментами и лекарствами в углу, Любка, глядящая с улицы в неплотно прикрытую дверь, в щелочку, сквозь которую пропущен удлинитель для электрорашпиля.