Запас прочности - Страница 18

Кто-то заметил, что «Саго-Мару» ушла на ремонт в Хакодате. Шутника поддержали. Посыпались дружеские, но увесистые остроты насчет нашего рыбьего положения, гипотенузы без катетов и возраста дизеля. Больше всего, конечно, доставалось самому Сачкову. Честный малый сидел, моргая глазами, не зная — засмеяться или рассвирепеть.

Командир немедленно взял под защиту Сачкова.

— Это еще что за цирк? — заметил он строго. — Мысль правильная… Установка верна… А в чужой борщ перец не сыпьте. Прошу.

Мы приготовились к дальнейшему разносу, но в это время зарокотал телефон. Продолжая ворчать, Колосков снял трубку и вдруг, обернувшись к Сачкову, быстро завертел рукой в воздухе.

— Есть! — ответил Сачков, отставил тарелку и бросился в машинное отделение.

Мы помчались…

С тех пор прошло больше трех лет, но до сих пор я вижу мохнатую от дождя реку, низкий берег, бегущий вровень с бортом, и напряженное, исхлестанное ливнем лицо Колоскова, а когда закрываю глаза, слышу, как снова стучит, торопится, бьется мотор… быть может, сердце — не знаю.

Сачков взял от дизеля все, что мог, плюс пятьдесят оборотов. Течение горной реки и наше нетерпение еще больше увеличили скорость катера.

«Смелый» мчался, распарывая реку, с такой быстротой, что рябило в глазах. Навстречу нам с моря поднимались косяки рыбы. Мы слышали глухие удары лососей о корпус. Временами, испуганная движением катера, рыба выпрыгивала из воды, изогнувшись серпом.

Берега расступились. Стало заметно светлее. Сквозь ливень мы не увидели моря: оно напоминало о себе сильным и свежим дыханием.

— Ну, держитесь! — вдруг сказал Колосков.

Он поправил фуражку, поставил ноги шире и тверже, и в то же мгновение я почувствовал, что глотаю не воздух, а соленую воду вместе с песком. Что-то тяжелое, мутно-желтое тащило меня с палубы, висело на плечах, подламывало ноги. Я схватился за трап с такой силой, что, оторви меня волна, на поручнях остались бы кулаки.

Катер с размаху било днищем о гальку. Он шел скачками, вибрируя и треща. Мы стояли по пояс в воде, море врывалось в машинные люки.

…И сразу все стихло. Мы снова неслись среди пены. Бары громоздились сзади — светло-желтые, трехметровые складки воды. Нерпы, всегда караулящие лососей в устьях рек, подняли свои кошачьи головы, с удивлением разглядывая катер. «Смелый» прошел от нерп так близко, что я видел их круглые темные глаза.

Было время отлива. С берегов тянуло запахом йода, всюду лежали темно-зеленые волнистые плети морской капусты. Каменистая отмель, отгораживавшая залив от реки, сильно просвечивала сквозь желтую воду.

Мы не замечали ни холода, ни мокрых бушлатов. «Саго-Мару» была здесь, поджарая, нахальная, с двумя красными иероглифами, похожими на крабов, прибитых к корме.

Она только что открыла люки и готовилась к погрузке лососей, когда «Смелый» обогнул отмель и загородил выход в море.

Гипотенуза короче двух катетов. Это понял, наконец, и синдо. «Саго-Мару» закричала фистулой, зовя к себе лодки, заметалась, ища выхода из ловушки, и, наконец, в отчаянии бросилась к отмели.

Мы услышали звук, похожий на треск раздираемой парусины. Рыбаки на палубе шхуны попадали один на другого.

Моторист «Саго-Мару» заглушив дизель. Стало тихо. Японцы стояли на палубе и понуро наблюдали за нами.

Мы спустили тузик[14] и направились к шхуне, чтобы составить акт. В это время рыбаки, точно по команде, стали прыгать в воду. Последним, сняв желтый халатик, нырнул синдо. Перепуганные ловцы изо всех сил спешили к нашему тузику.

Что-то странное творилось на шхуне. Палубу «Саго-Мару» выпучило, затрещали доски, посыпались стекла. Казалось, что шхуна, объевшись рыбы, раздувается от обжорства. Из всех иллюминаторов и щелей полз белый густой дым.

Колосков подозрительно понюхал воздух.

— Табань![15]

Его команду заглушил сильный взрыв. Корму «Саго-Мару» точно отрезало ножом. Рубка отделилась от палубы и упала в воду метрах в тридцати от нас. Косицыну чем-то острым рассекло кисть руки.

Вода вокруг шхуны приняла мутно-белый оттенок и сильно шипела.

Причина взрыва стала ясна, как только мы почувствовали характерный сладковатый запах ацетилена.

Японские рыбаки, устанавливая сети на больших морских площадях, отмечают их фонарями, чтобы пароходы не разрушили это хозяйство. На каждой шхуне можно всегда найти банки с карбидом для фонарей.

Налетев с размаху на камень, «Саго-Мару» пропорола днище. В двухметровую щель хлынула вода и тотчас затопила отсек, где хранился карбид. Взрыв мог быть еще сильнее, если бы палуба оказалась покрепче.

…Мы выловили и приняли на борт девятнадцать рыбаков. Перепуганные катастрофой, они стояли на баке, дружно выбивая зубами отбой. Боцман, недавно дразнивший Колоскова, кланялся и шипел с таким подхалимским видом, что Косицына чуть не стошнило.

Закончив формальности и сфотографировав шхуну, мы направились в море.

Я вел катер всего метрах в двухстах от завода, но Колосков велел подойти еще ближе.

— В целях воспитания, — заметил он строго.

Дождь кончился. Высоко над отмелью, где дымился остов «Саго-Мару», прорезался бледный солнечный диск.

В последний раз я оглянулся на берег. Возле конторы на мачте еще висел вымокший конус. Рыбаки сидели у пристани на катках и ждали кунгасов.

Я подумал, что с берега мокрые фигуры хищников видны хорошо.

1938

Хотя «Ева» и была обтянута с носа, кормы и с середины корпуса толстыми железными цепями, чтобы эта — явно построенная на заре мореходства — деревянная посудина не развалилась при большой волне, и хотя островитяне назвали ее «морским чудищем» и даже «плавучим горбом», — она каждую осень сводила концы с концами, иначе говоря, давала своим хозяевам пятьдесят процентов чистого дохода. И было судовладельцам ни тепло ни холодно оттого, что «Ева» унаследовала от своего отца, судовых дел мастера, толстозадую корму, раздутое брюхо и грудастый нос, — хозяевам было важно, чтобы судно брало на борт больше леса, делало скорее рейсы и по осени приносило посолидней куш… Искусство потомственного шкипера позволяло хозяевам быть если и не совсем довольными, то уж во всяком случае абсолютно уверенными, что ни одно другое подобное судно, ходившее с лесом в Данию, таких, как «Ева», денег не привозило. Вот и получилось, что, как двадцать лет назад хозяева повенчали Аадама с «Евой», так он с тех пор и не разлучался с ней. Оба были в летах и жизнь на своем веку повидали. И хотя раздобревший на датском пиве и свиных ножках Аадам обходился пока без железных цепей, все же нелегко было решить, кого из них н пороге серебряной свадьбы считать старше. Правда, Аадаму по крайней мере был выдан Кяйнаским волостным начальством паспорт, в котором писарь собственноручно вывел точную дату закладки (читай — рождения) — тысяча восемьсот семьдесят девятый год, — но с «Евой» дела обстояли сложнее. В первую мировую войну она угодила на рифы в Финском заливе, через несколько лет «разбойничья банда»[16] ее вызволила, заштопала и отбуксировала с перебитыми ребринами и без единого подтверждающего возраст документа в Таллинский порт.

Дельцы с Хийюмаа использовали случай и почти за бесценок купили «Еву». Но уточнить ее возраст так и не смогли. Старые сааремааские мастера вспоминали, что их отцы когда-то заложили на трийгиском берегу парусник с таким именем, но сказать точно, в каком году это было, тоже не решались. Зато ни шкипера, ни тем более «Еву» собственные года и неказистость не заботили. друг для дружки они вполне подходили. Но если уж говорить положа руку на сердце, то иной раз Аадаму, когда он глядел в Копенгагенском порту на стройные белобокие пароходы, что, как разряженные в праздник девицы, кокетничали у причалов, сгорбленная, со старомодным истрепанным такелажем и нескладным корпусом «Ева» казалась ему безобразной старухой. Зато на море, когда внизу синела безбрежная вода, а над головой простиралось украшенное пушистыми облаками летнее небо, «Ева» опять была и молодой, и ладной. Красуясь надутыми парусами, будто девичьими грудями, летела она с волны на волну, оставляя за кормой бурливый след. Было еще одно, чем старая «Ева» могла гордиться, — несколько лет тому назад ее наделили небольшим двигателем, чтобы сберегать при заходе в порт и выходе из него хозяйские деньги.