Запах денег - Страница 11
Семен прибавил шагу.
На входе в село поразил плакат с длинноволосым мужиком в черных очках.
«Местное, верно, начальство!» – подумал Семен.
Поселение обрадовало ухоженностью и явным изобилием.
Под ногами прыгали куры-утки, у плетней гоготали гуси, в черных лужах похрюкивали кабаны и свиноматки, а на подоконниках красовались горшочки с фиалками, да гладиолусами.
Поперек же самой широкой улицы трещал на ветру плакат: «Да здравствует, батька Махно!»
«Что за бред?!» – опешил Семен. Из школьного курса он знал, что отчаянный анархист отошел в мир иной больше полувека назад.
Семен постучал в окно небольшого, но очень симпатичного дома с резными наличниками и жирным котом на воротах.
Из форточки выглянула рыжая баба, шмыгнула курносым носом:
– Чего надо?
– Переночевать бы.
– Нечего спрашивать!
– Нельзя, значит?
– Как это нельзя? У нас все можно! Анархия, мил человек!
Через мгновение бабища распахнула перед странником дверь. Семен проглотил слюну от запаха наваристых, мясных щей.
– Садись, браточек, к столу! – баба с симпатией смотрела на Семена. – Кушать будем. – И добавила: – Глашей меня зовут.
Сеня не заставил себя упрашивать и навернул пять тарелок обалденно вкусных щей. Откушал бутербродов с розовым салом. Выпил забористой горилки.
– Сам-то откуда? – спросила Глаша.
– Из Москвы.
– Издали… И что, живут там люди?
– Живут. И неплохо.
– Хуже нас!
– Почему же хуже?
– Чудак! – покраснела от изумления Глаша. – У нас вольница! А у вас что? Каторга!
– Это правда, – пригорюнился Семен, вспомнив гибельные мысли в Московской квартире.
– Ну, что? В коечку? – Глаша озорно потерла ладошки.
– Как это? – оторопел Семен.
– Миловаться будем.
– Прям так? Сразу?
– Чего тянуть-то?
– Ты, что же, Гликерья, всем себя предлагаешь?
– Само собой.
– Развратница?
– Ай, сразу видно, человек из каторги!
– Объясни.
– Обобществленные у нас женщины. Вот что!
– Понял! – обрадовался Семен и погладил полное, изумительно аппетитное колено Глаши.
На следующий день Семен пошел вместе с Глашей на митинг.
Всех на еженедельную сходку собирал сам батька Махно.
Несколько сотен сельчан столпилось у единственного каменного особняка с черным флагом у входа.
Батька не появлялся. Напряженье росло.
Ходили слухи, мол, батька должен сказать что-то важное.
И он появился.
Маленький, сухопарый, с порывистыми движениями.
За черными очками не разглядеть глаз.
– Анархия – мать порядка! – фальцетом крикнул батька, и сход бурно зааплодировал.
Махно тряхнул волосами, выхватил из кобуры маузер и пальнул в небо.
– Ты наш батька! Уррра! – заголосили из толпы.
Нестор сорвал очки, сверкнул черными очами.
– Я дал вам волю! – прокричал он.
– Одень очки! – стали просить из схода. – Не пугай взглядом!
Батька одел очки и, чуть снизив тон, сказал:
– Сегодня я каждому дам по десять золотых.
– Виват, батьке, виват! – зарычала толпа.
– Это из тех деньжат, которые батька экспроприировал в мариупольском банке, – пояснила происходящее Гликерья.
Батька повернулся и зорко взглянул на Семена Глушко:
– Кто такой?
Семен похолодел:
– Странник я. Из Москвы.
– Свободу любишь?
– Очень!
– Целуй!
Батька протянул к губам Семена маленькую и крепкую кисть.
Не отдавая себе отчета, Сеня приложился к руке.
Нестор Иванович чуть улыбнулся:
– Зайди ко мне, странник. Разговор есть.
В горнице вожака села Гуляй-Поле, чистой, слегка протопленной березовыми дровами, Семен почувствовал себя на удивление вольготно.
– Жрать давай! – крикнул Махно в направлении кухни, и сразу же из нее выбежала рыжая баба, как две капли воды, схожая с Глашей. Женщина несла деревянный подносик с дымящимся борщом и мутную бутыль горилки.
– Мне алкоголь не очень, – робко возразил Семен. – В Москве я увлекался.
– С батькой стакан за честь выпить, – возразил Нестор Иванович и смахнул мордастого кота с табуретки. – Садись!
Семен похлебал борща, выпил стопарик и отмяк. Волосатый батька, пусть и в черных очках слепца, показался ему симпатичным.
– Любо у вас! – подцепив розовое сальцо на вилку, подытожил чувства Семен.
– А любо – с нами живи! – батька стукнул по столу кулаком. – Нечего по белу свету кататься перекати-полем!
Батька сдернул черные очки. Глаза его сверкнули. Но теперь в них Семен прочел что-то жалкое и виноватое.
– И буду жить, – икнул Семен.
– Еще налить?
– Давай. Выпили, закусили ломтиком буженины.
– У тебя с образованием как? – спросил батька.
– Высшее. Генетик я. Только институт наш в переломные годы залег на бок.
– Образованных не жалую. В свое время тысченку-другую умников в расход пустил. Но теперь мне кадры нужны.
– Тогда горячее время было, – помертвел Сеня.
– Верно! – усмехнулся батька. – А сейчас – стабильность, внятность. Без умников, увы, коммунизм не построить.
– Так у вас, по-моему, уже коммунизм.
– Это верно, – взмахнул кудлатыми волосами батька. – Но, знаешь, сколько энергии уходит, что поддержать коммуну? Пропасть!
– А чем же я помогу? – зевнул Семен, после горилки сладко хотелось спать.
– Стань вице-мэром.
– Согласен! – Семен протянул батьке изнеженную, интеллигентную руку.
С того дня Семену было назначено десятикратное довольствие, стал он кататься с Глашей, как сыр в масле.
Народ Сеню зауважал жутко.
С голов перед ним шапки драли. Некоторые замшелые старушки даже крестились на него, как на икону.
Обязанностей же у Семена практически не было.
Он лишь в положенный день выдавал посельчанам мариупольские золотые, да программные речи батьки записывал чистым, синтаксически выверенным, языком.
Не жизнь началась, а малина!
Несколько девок-молодух стучали в окно Семена и предлагали свое роскошное тело для телесных утех.
Сеня всем отказывал.
Гликерья даже на него обиделась. Мол, не уважаешь ты наших девчат. Уж не контрреволюционер ли в душе?!
Парочку раз пришлось пройтись на сеновал с красотками. С Машей и Лилией. Ничего, понравились. Только его рыжая Глашка в сто крат слаще.
Ест, пьет Семен, полнеет, и вдруг – заскучал.
Все чин чинарем, только маета это все, томление духа, как в столице.
Взгрустнул Сеня, усиленно горилку запил.
С раздачей золотых как-то раз напортачил.
Выпил он с похмелюги и стал весел и глуп.
Пришел народец за довольствием, а Семен распахнул дверь в погреб, да как гаркнет:
– Берите, братья и сестры, сколько влезет. Сколько вынесите!
Шарахнулся народец не к погребу, а от него.
Чертыхаются, отплевываются.
А потом одна старушонка соленый огурчик Сене в лапу сунула. Мол, подкрепись, кормилец, авось, хмель-то и вылетит.
Сжевал Сеня огурчик. Только хуже стало. Вытошнило его в три ручья.
Покивал народ головами, да и побрел восвояси с пустыми карманами.
Вечером вестовой вызвал Семена к Махно.
Срочно! Без промедленья! Экстренно!
Пришел Сеня в ставку Махно, а тот даже сесть на табуретец не предлагает. Брови хмурит.
Помолчали.
– Ты что ж, гад, делаешь?! – взвился вдруг коршуном Нестор Иванович. – На святую анархию посягнул?!
– Сам же учишь, – отпрянул Сеня, – все принадлежит народу?
– А ты не так умен, как казалось, – взгрустнул Махно. – Что Москва с людьми делает, а? Мозги набекрень!
– Да и нет тебя! – в похмельном угаре взвыл Семен. – Полвека назад почил в бозе. На выпускном о тебе на вопрос отвечал!
Махно щелкнул Семена по лбу. Пребольно! И как рассмеется:
– Значит, я что? Привидение? Дух?
– Вроде того…
– Ах, Сеня-Сеня, – Махно нырнул в подпечник и достал огромную бутыль с бурой жидкостью, – хоть и глуп ты, а люб.