Западня - Страница 2

– Ведь вы сегодня будете в прачечной, да?… У меня тоже есть стирка, я займу для вас местечко рядом со мной, поболтаем!

Потом, точно охваченная внезапным приливом жалости, прибавила:

– Бедненькая, вы бы отошли от окна, а то простудитесь… Вы совсем посинели!

Жервеза упорно оставалась у окна еще два убийственных часа, до восьми. Поток блуз, стремившийся с высот, прекратился, и только немногие запоздалые спешили к заставе. Застрявшие в кабачках по-прежнему пили, откашливались и плевали у стоек. За работниками потянулись работницы, лакировщицы. модистки, цветочницы; они ежились в своих платьишках и трусили по окраинам бульваров группами по три, по четыре, болтая, пересмеиваясь и поглядывая кругом блестящими глазами; время от времени проходила отдельно от других какая-нибудь бледная, худая девушка с серьезным лицом, пробираясь вдоль стены и стараясь не попасть в лужу. Затем прошли: служащие, дуя в пальцы, закусывая на ходу копеечной булкой; поджарые молодые люди в чересчур коротком платье, заспанные, с измятыми лицами; старички с трясущимися коленями, с пергаментными лицами, изможденными канцелярским сиденьем, поглядывавшие на часы, чтобы явиться как раз вовремя. Вскоре бульвары представляли обычную картину утреннего мира: соседние рантье прогуливались на солнышке, маменьки, простоволосые, в засаленных юбках укачивали младенцев, переменяя пеленки тут же на скамейках; целая куча детворы, сопливой, растрепанной, возилась и барахталась на песке, оглашая улицу визгом, смехом и плачем.

Жервеза дошла, наконец, до полного отчаяния; смертельная тоска ее душила; ей казалось, что все кончено, что ничего больше не будет, что Лантье никогда не вернется. Она смотрела блуждающими глазами то на старые бойни, почерневшие от крови и спазмов, то на беловатую массу нового госпиталя с зияющими отверстиями для окон, сквозь которые виднелись пустые залы, где готовилась жатва для смерти. Перед нею за таможенной стеной раскидывалось яркое небо, слепившее ей глаза; солнце всходило над грохочущим, пробудившимся Парижем.

Она сидела, опустив руки, без слез, как вдруг Лантье спокойно вошел в комнату.

– Это ты, это ты! – воскликнула она, бросаясь ему на шею.

– Ну, да, я, что ж из этого? – отвечал он. – Нельзя ли без глупостей!

Он отстранил ее и сердито швырнул на комод черную фетровую шляпу. Это был малый двадцати шести лет, небольшого роста, очень смуглый, красивый, с тонкими усиками, которые он то и дело машинально покручивал. На нем была рабочая блуза и старый сюртук весь в пятнах; в речи его слышался очень сильный провансальский акцент.

Жервеза, снова опустившись на стул, тихо жаловалась короткими фразами.

– Я не могла глаз сомкнуть… Я думала; с тобой случилось что-нибудь… Где ты был? Где ты провел ночь? Боже мой? Не делай этого больше, я с ума сойду… Скажи, Огюст, где ты был?

– По делу, ну!.. – отвечал он, пожимая плечами. – Я зашел в десять часов к тому приятелю, что хочет завести шляпную фабрику. Засиделся у него. Ну, и решил переночевать… И потом, ты знаешь, я не люблю, когда за мной шпионят. Оставь меня в покое!

Молодая женщина снова зарыдала. Крикливый голос и резкие движения Лантье, опрокидывавшего стулья, разбудили детей. Они приподнялись на своем ложе, полунагие, запустили ручонки в волосы и, услыхав рыдания матери, завопили во весь голос, еще не проснувшись хорошенько, но заливаясь слезами.

– Вот так музыка! – крикнул Лантье с бешенством. – Я уйду, слышите вы! Уйду совсем!.. Что, не хотите перестать? Ладно! Я ухожу, откуда пришел!

Он уже схватил шляпу с комода. Но Жервеза бросилась к детям, бормоча: – Нет, нет!

Она унимала детей ласками, целовала их волосы, укладывала их с нежными словами. Малыши разом успокоились и, минуту спустя, уже хохотали и щипали друг друга. Между тем отец, не снимая сапог, растянулся на кровати. Вид у него был усталый, лицо истомленное бессонной ночью. Он не засыпал, а лежал с открытыми глазами, обводя взглядом комнату.

– Однако здесь мило! – пробормотал он.

Потом, посмотрев на Жервезу, прибавил злым голосом:

– Ты, кажется, и умываться перестала?

Жервезе исполнилось всего двадцать два года. Она была высокого роста, худощава, с тонкими чертами лица, уже измятого тяжелой жизнью. Нечесаная, в туфлях, дрожавшая от холода в своей белой кофточке, к которой пристали пыль и грязь от мебели, она, казалось, постарела на десять лет в эти долгие часы тоскливого ожидания и слез.

– Ты несправедлив, – возразила она, раздражаясь. – Ты очень хорошо знаешь, что я делаю все, что могу. Не моя вина, если мы дошли до этого… Посмотрела бы я на тебя с двумя детьми, в одной комнате, где нет даже печки, чтобы согреть воду… Вместо того чтобы проедать деньги, приехав в Париж, надо было сейчас поступить на место, как ты обещал.

– Толкуй! – воскликнул он. – Ты кутила вместе со мной, нечего теперь привередничать!

Она продолжала, не обратив внимания на его слова:

– Наконец и теперь еще можно вывернуться… Я виделась вчера с г-жой Фоконье, прачкой из Новой улицы; она меня возьмет е понедельника. Если ты устроишься со своим приятелем, мы поправимся в полгода, обзаведемся вещами, наймем где-нибудь квартиру, чтобы жить своим домом… О! нужно работать, работать…

Лантье отвернулся к окну с выражением скуки. Жервеза вспылила.

– Ну, да, конечно, я знаю, что ты не охотник до работы. Амбиция не позволяет, тебе бы хотелось одеваться барином и разгуливать с потаскушками в шелковых юбках. Я для тебя недостаточно хороша с тех пор, как заложила свои платья в ломбарде… Слушай, Огюст, я не хотела говорить, я думала еще подождать, но я знаю, где ты провел ночь; я видела, как ты входил в «Гран-Балкон» с этой шлюхой Аделью. А у тебя хороший вкус! Она умывается, да, она может корчить из себя принцессу… Она спала со всем рестораном.

Лантье одним прыжком вскочил с постели. Глаза его потемнели, как чернила, на бледном лице. У этого маленького человека гнев разражался бурей.

– Да, да, со всем рестораном! – повторила молодая женщина. – Г-жа Бош выгонит ее и ее кобылу-сестру, потому что за ними всегда целый хвост мужчин на лестнице.

Лантье поднял кулаки; потом, подавляя желание побить Жервезу, схватил за руки, сильно потряс и толкнул на кровать к детям, которые подняли плач. Затем он снова растянулся на постели, пробормотав со свирепым видом человека, принявшего какое-то решение, которым до сих пор медлил:

– Ты сама не знаешь, что сделала, Жервеза… Напрасно, вот увидишь.

С минуту дети рыдали. Мать, скорчившись на краю кровати, обнимала их обоих разом, повторяя монотонным голосом:

– Ах, если б не вы, мои бедные крошки!.. Если б не вы!.. Если б не вы!..

Растянувшись спокойно, уставившись на выцветший ситец полога, Лантье не слушал, поглощенный мыслью, засевшей в его голове. Он пролежал так около часа, не поддаваясь сну, хотя усталость смыкала ему веки. Когда, наконец, он повернулся, опираясь на локоть, с решительным и жестким лицом, Жервеза кончала убирать комнату. Она подняла детей и одела их, потом прибрала кровать. Лантье смотрел, как она подметала пол, вытирала мебель. Комната по-прежнему оставалась черной и грязной со своим закопченным потолком, отставшими вследствие сырости обоями, колченогими стульями и комодом, на которых застарелая грязь только размазывалась под тряпкой. Потом, пока она умывалась, подобрав волосы перед зеркальцем, висевшим на оконной задвижке и служившим Лантье для бритья, он рассматривал голую шею, голые руки, все обнаженные места, точно сравнивал Жервезу мысленно с кем-нибудь. Недовольная гримаса искривила его губы. Жервеза прихрамывала на правую ногу, но это было заметно у нее только в минуты усталости, когда она распускалась, не могла следить за собой. На этот раз, разбитая бессонной ночью, она волочила ногу, опираясь на стены.

Молчание не нарушалось, они не обменялись больше ни словом. Он, казалось, выжидал. Она, глотая слезы и стараясь принять равнодушный вид, торопилась. Когда она принялась увязывать в узел грязное белье, сваленное в углу за чемоданом, он открыл, наконец, рот: