Западня - Страница 80

— Банку откроешь ножом, — сказал он. — Свет тебе не нужен… До утра!..

Он ушел.

Тоня взяла в руки револьвер и вынула обойму. Заряжен! Все патроны! Ну что ж, будем драться… Последний патрон для себя. А может быть, и для врага!..

Но как мучительно тянется время!..

Удивительно! Как только затихли шаги Корабельникова, ей показалось, что время сразу же со стремительного бега перешло на шаг… нет, стало ползти медленнее улитки. Час одиночества бесконечен, и можно сойти с ума от ожидания утра.

Крысы вели себя очень прилично. Правда, они повизгивали за стеной, что-то грызли, но ни одна из них не посмела заглянуть в ее закуток.

Она прилегла на жесткий брезент, от которого пахло табаком и потом, и накрылась пальто. Очевидно, время от времени в этом подвале находили убежище постояльцы, которым нужно было переждать опасные дни.

И вдруг она подумала о том, что, может быть, гестаповцы за ней пришли, чтобы отвести к Дауме. Возможно, в последний момент было решено принудительно вывезти ее из Одессы, как вывозят многих, кто еще может быть полезен.

Маловероятно! Скорее всего, для Дауме она не представляет никакого интереса. И если он все же о ней вспомнил, то для того, чтобы бросить ее в душегубку.

Можно прожить тысячу лет, но так и не научиться разбираться в людях. Каким презрением окружен Корабельников!

Если бы не постоянное ощущение нравственной поддержки, которую она получала от Федора Михайловича, от Егорова, от сознания, что за линией фронта существуют Савицкий и Корнев, сумела ли бы она выдержать все тяготы борьбы?..

Зинаида погибла не на морском берегу, а гораздо раньше, в тот момент, когда дрогнула. Стреляя в Михаила, она защищала не Фолькенеца, а себя, свой маленький мирок, свою маленькую жизнь, свои мечты о вилле под Мюнхеном.

Подумав об этом, Тоня невольно улыбнулась. Конечно, у нее никогда не будет даже собственной дачи под Одессой; может быть, построит вместе с Егоровым небольшой курень на берегу лимана, и будет ее Генька ловить с баркаса рыбу.

Слово Р о д и н а всегда ей казалось немного высокопарным, пригодным скорее для речей, чем для негромкого сердечного разговора между близкими. Но сейчас, глядя в маленькое оконце, за которым где-то в вышине подрагивала светящаяся звездочка, она подумала, что сумела пройти через все испытания, ни разу не сорвавшись, и у нее так много друзей потому, что за всем этим большая цель — спасение Родины. Она связана со своей землей, со своим народом тысячью нитей, о существовании многих из них можно даже не подозревать, но они существуют и в нужный момент удержат в жизни, не дав свалиться в пропасть.

Корабельников! Разве это не та нить, которая оставалась невидимой, но существовала! Кто знает, что у него на душе, какая сложная и трудная судьба?.. Что бы о нем сказал Федор Михайлович?

«Мама!.. Как же можно было об этом не вспомнить? Вчера мне исполнилось двадцать один!» Тоня даже привскочила на нарах. Первый раз в жизни она забыла о своем дне рождения.

Что же она сделает, когда Одесса будет освобождена? Ну конечно, война еще не кончена, и у Савицкого найдутся для нее другие задания, но после того, как будет утвержден отчет о работе их группы, она попросит у Корнева и Савицкого рекомендации для вступления в партию.

Федор Михайлович был коммунистом, Бирюков тоже коммунист. А те, кто погибли в застенках гестапо и сигуранцы? И еще погибнут за эти дни! А Егоров и Дьяченко?! Их приняли в партию незадолго до того дня, когда они окончили разведшколу.

Она вновь и вновь пересматривала свою короткую жизнь. Ведь она еще ничего не сумела сделать. Все впереди, в еще не осуществленных свершениях!..

— Проснись! Проснись!

Очнувшись, она затуманенными глазами старалась разглядеть в сумеречном свете человека, будившего ее.

Рядом стоял Корабельников. На его неулыбчивом лице застыло пытливое выражение внимания.

— Ночь прошла спокойно?..

— Да, вполне. — Тоня чувствовала, как ломит кости, но об этих пустяках и говорить не следует. — Что нового?

— Много! Я выяснил, откуда они будут взрывать порт.

— Из парка?

— Нет. На Карантинном молу выкопан блиндаж, и в нем установлен рубильник. Будет взрывать лейтенант Крайнц. А потом будет догонять своих на моторном баркасе.

— Как же вы об этом узнали?

— Путем анализа самых разных фактов. Блиндаж я нашел довольно легко — к нему ведет длинная канавка, в которую зарыт провод. Зондерфюрер Петри приказал мне выделить Крайнцу баркас. Саперному лейтенанту! Да зачем ему баркас?

— Правда, зачем? — сказала Тоня.

Ей стало вдруг зябко. Она надела пальто в рукава и отодвинулась поближе к окну, чтобы Корабельников мог присесть рядом.

— Они долго еще меня ждали? — спросила она.

— Почти до самого комендантского часа. Потом начали ругаться.

— Я их сильно подвела, — улыбнулась Тоня.

— Стали требовать, чтобы я тебя разыскал. Пришлось пожаловаться Петри. Он пригласил их к себе, и они не возвратились… Но сегодня утром уже был звонок — справлялись.

— Сколько же сейчас времени?

— Уже девять, детка! — Впервые с его губ сорвалось нечто вроде шутки.

— Что же, мне так и сидеть в этой тюрьме?

— Иди, иди!.. — уже строго взглянул на нее Корабельников. — Ты можешь покинуть это убежище в любую минуту, хоть сейчас… Пожалуйста! Двери открыты!

— Петр Петрович, ну мне просто дико сидеть без дела!.. В такие дни…

Он закурил сигарету и присел рядом, ссутулившись и сразу потеряв барственную осанку. И Тоня подумала о том, что в кабинете он актер, играющий на сцене роль, а здесь как бы кулисы, где он становится самим собой, готовясь к следующему выходу. Он посмотрел на нетронутые консервные банки, потом поднял термос и подержал его на весу:

— А есть-то все-таки надо.

— Успеется, — проговорила Тоня. — Как бы мне найти Бирюкова? Он сам к вам не приходил?

— Нет. А зачем? Еще не время.

— Но вы понимаете… Я не вернулась домой…

— Сердечные дела? — Корабельников поднялся. — Это меня не интересует.

— Да какие же сердечные! — Тоне хотелось рассказать о своих тревогах, ведь Корабельникову она обязана жизнью, но не решилась.

— Хорошо, — сказала она. — Если все же Бирюков придет или вы его случайно встретите, спросите, удалось ли ему… Он все поймет…

— Хорошо. Я приду в семь вечера. Но не умри с голоду!.. Как крысы?

— О, они ведут себя вполне воспитанно!

— Но тем не менее я бы не советовал приоткрывать двери в коридор…

Опять одиночество! Но днем оно не кажется таким страшным. Только бы узнать, сумел ли Бирюков предупредить Геню? А если нет?.. Она закрыла глаза и старалась представить, как его допрашивает Дауме в кабинете Штуммера. Нет, Бирюков наверняка пошел не один и сумел Геню предупредить.

Надо ждать!.. О, этому искусству она научилась. Терпение… В нем объединено много подчас самих противоречивых чувств. И осторожность, и воля, и проницательность, и, если угодно, хитрость, расчетливость. А возможно, все эти определения следует заменить всего двумя словами: «здравый смысл».

Нет! Нет!.. Здравому смыслу чужда человеческая теплота. Сколько предательств удобно прикрывалось этой выспренне звонкой фразой.

Терпение — это прежде всего сплав мужества с ответственностью за дело и судьбу товарищей. Опрометчивость подчас гибельна и для тех, у кого сдали нервы, и для тех, кто оказался невольной жертвой.

Ждать!.. Когда пребываешь в неизвестности, когда тебя окружают толстые старые стены и ты их пленник, — это испытание характера, сходное с тем, что происходит с железными валами, подвергающимися большим перегрузкам. Чем надежнее сварен металл, тем дольше он не чувствует усталости. Ведь существует и такое понятие — усталость металла! Вдруг не выдерживает, на куски разлетается вал, которому, казалось, износа не будет вечно.

Когда думаешь, то даже вынужденное бездействие не столь утомительно, а особенно когда ощущение непосредственной опасности несколько уменьшилось. Так или иначе, но гестаповцы уже не дежурят в приемной. Дауме может только гадать, кто ее предупредил. Впрочем, с каждым часом он должен все больше и больше думать о собственном спасении.