Западня - Страница 2

Но он промолчал и только нервно постучал пальцами по краю стола.

— Предполагают или знают? — глухо спросил он.

— Знают! — повторил Корнев и, достав платок, вытер голову, на которой кое-где еще сохранились редкие кустики рыжеватых волос; так в выжженной солнцем степи с удивлением видишь влачащий жалкое существование кустарник. — Именно знают!.. Вот, почитайте!.. — И он быстрым движением положил перед Савицким уже перепечатанный на машинке протокол допроса майора Петреску.

Наметанным глазом Савицкий сразу отметил, что Корнев принес ему второй экземпляр. Значит, уже начал действовать. Как, однако, он торопится, когда есть возможность выслужиться перед начальством!

— Уже вручили начальнику штаба? — холодно спросил он.

— Передал.

Он не сказал «сам отнес», а применил довольно гибкое слово «передал». Передать можно и лично, и через посыльного. Впрочем, до того ли, когда какой-то неизвестный майор Петреску, которого разведчики перехватили на одной из тыловых дорог, на первом же допросе выбалтывает то, что так тщательно скрывалось от противника! Правда, Петреску ни одним словом не упоминал ни о месте предполагаемой высадки десанта, ни о времени. Но сам по себе факт очень тревожен.

На столе загудел телефон в желтом кожаном чехле.

Савицкий взял трубку и, пока слушал то, что ему строго выговаривал начальник штаба, все время смотрел мимо Корнева, в далекую степь. Он умел, когда ему это было необходимо, словно выключаться. Чего, собственно, кричать? Криком здесь не поможешь. Положение трудное, и из него надо как-то выходить. Если даже показания майора Петреску — сплошная выдумка, если он лжет, чтобы видимой чистосердечностью спасти свою жизнь, все равно дело серьезно: значит, противник понимает, что в этой крайне тяжелой для него обстановке воздушный десант — совершенно реальная операция, которой можно ожидать со дня на день. А коль скоро это так, то несомненно противник внимательно изучает все участки и дороги, прикидывая, где с наибольшей вероятностью может произойти выброска. В этой ситуации переправлять разведчиков на самолете опасно.

Да, сообщение майора Петреску — сигнал. Важный и своевременный.

— Вот что, Корнев, — сказал Савицкий, пряча в папку протокол допроса, — Егорова и Тоню завтра отправлять не будем. Очевидно, над их заданием еще придется подумать…

Корнев повернулся и быстро вышел.

Когда дверь закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.

«Ну, товарищ Савицкий, — мысленно произнес он, — как ты намерен жить дальше?»

Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и опрокинулась. Что произошло потом, Леон помнил смутно. В полузабытьи он чувствовал, что его несут, но кто несет и куда, не понимал, и не было даже сил открыть глаза.

Окончательно он пришел в себя, когда вдруг ощутил покой. С трудом подняв тяжелые веки, он не увидел ничего, кроме черноты. Ослеп! Где-то рядом послышалась русская речь, и от страха у Леона сжалось сердце. Он в плену!..

То, что показалось слепотой, на самом деле было черным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заметить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем пузырьками лекарств и пакетами марли. Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу.

Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти! Как ломит голову! И даже нельзя застонать, нельзя попросить о помощи.

Он лежал с закрытыми глазами, стараясь выиграть время. Саднило лоб, остро ныл правый висок, которым он обо что-то ударился, когда перевернулась машина. Теплая тяжесть давила на грудь. Не в силах более сдерживаться, он перевел дыхание.

Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.

— Ожил! — воскликнул он мальчишески звонким голосом. — Слава тебе господи! Не зря тащили!..

— Тише, Карасев! — проговорил строгий голос.

Послышались шаги. К Леону подошел офицер, взял его руку, нащупывая пульс.

На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Потом в раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.

— Пульс нормальный, — проговорил врач, осторожно отпуская руку пленного. — Скоро, наверно, окончательно придет в себя. Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.

— Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? — спросил солдат и звякнул автоматом.

— Сообщай, Карасев, — сказал врач и заскрипел пером. — Постой! — окликнул он солдата, и Леон услышал, как стук сапог вдруг затих. — Это какой же твой «язык» по счету?

— Седьмой, товарищ капитан!

— Орден полагается?

— Да за майора могут и навесить, а за тех только медали давали… Лейтенант Дьяченко, сами знаете, лишнего не даст. Еще и твое отнимет…

Врач усмехнулся и промолчал. Снова, удаляясь, застучали кованые сапоги, и все стихло.

Гулко пульсировала в висках кровь. Леон даже не предполагал раньше, что голова может так гудеть. Наконец, чтобы умерить его страдания, вмешался сам бог.

Врач встал и вышел из землянки.

— Стереги пленного. Сейчас вернусь, — сказал он кому-то, и стало совсем тихо.

Леон чутко прислушался. Часовой, очевидно, находился у входа, и его не было слышно. Приоткрыв глаза, румын оглядел землянку. Врытый в землю грубо сколоченный стол, медицинская сумка на гвозде, полотенце со следами крови брошено в угол, в другом углу — пара стоптанных сапог и начатая буханка хлеба на газете. Немудреный военный быт.

И вдруг он заплакал — от боли, от одиночества и бессилия. Он не сомневался, что его расстреляют, что, как только допросят и он станет не нужен, его тут же уничтожат. Перевязка, пульс, покой — все эти «заботы» призваны были лишь вернуть сознание, чтобы не сорвался допрос…

Им овладело ожесточенное, мстительное чувство. «Нет, вы не получите меня живым! А ты, солдат, не получишь за меня орден!» Он рванулся с нар. Острая боль пронзила голову. Леон покачнулся и прислонился к стене. До стола было не больше трех шагов, но ему показалось, что он идет вечность. Глаза застилал темный туман. Он боялся только одного — вновь впасть в беспамятство.

Звякнули пузырьки. Неверным движением он опрокинул какой-то флакон, разлетевшийся вдребезги у его ног. Остро запахло эфиром.

Леон вздрогнул — звон стекла мог привлечь внимание часового. И чтобы успеть, во что бы то ни стало успеть, он схватил два первых попавшихся в руки пузырька с какой-то жидкостью и, выдернув из одного пробку, опрокинул его содержимое в рот. Нестерпимым жаром обожгло грудь. Леон повалился ничком на стол.

Очнулся он снова на нарах, и первое, что услышал, был веселый смех.

— Черт подери! — узнал он голос врача. — Этот румын выпил у нас недельный запас спирта!

А другой голос, басовитый, с хрипотцой, сказал:

— Вряд ли. Глотнул, наверно, а остальное вылилось… Жаль! Смотри, как будто пошевелился…

Действительно, Леон невольно вытянул левую, затекшую руку.

— Сейчас придет в себя.

По тому, как эти двое спокойно сидели на своих скамейках, ведя неторопливый разговор, Леон понял, что отравиться ему не удалось. Но теперь уже его без присмотра не оставят. Они будут дежурить около него час, два, сутки, недели — сколько угодно! Ах, если бы можно было бесконечно лежать вот так, с закрытыми глазами, и в какой-то миг умереть! Его стал душить раздирающий грудь, мучительный кашель.

В ту же минуту над ним склонился коренастый человек, лысоватый, с острым прищуром глаз.

— Как дела, майор? — по-румынски спросил он. — Вам туговато пришлось, не правда ли?

Леон подавил приступ кашля, помолчал, рассматривая лицо русского офицера.