Замок Солнца - Страница 9

Приступ гнавшей меня паники прошел так же неожиданно, как и появился. Наверное, так оно и должно было быть, учитывая мое состояние и странные особенности этого места. Просто немного запоздало, вот и всё. Главное, что я не наступил ни на что и нигде не упал. Похоже, я оказался крепче, чем сам о себе думал. Трудности с укрощением собственных эмоций и чувств я в расчет не брал.

«У меня же просто отсутствует опыт. Его же элементарно нет! – вдруг сообразил я. – При наличии определенных знаний я словно заново учусь жить… Я ведь даже не знаю, как на свои подобные выходки реагировать и как реагировать на то, что их порождает!..»

Я потерянно огляделся и разочарованно отметил, что розоватых пятен, оставшихся после следов, нигде не было: или был выбран не тот проход, или они были слишком неприметны. Зато я оказался в большом и просторном холле с вожделенным выходом наружу.

Внезапно мое разгоряченное от бега лицо исказила гримаса боли, после чего я медленно опустился на пол. Мне было плохо: глухой набат в ушах и горле мешал слышать; ядовитый жар тела не давал почувствовать колебания температуры и воздуха; марево перед глазами, вызванное клейким головокружением, плавило место, куда я попал, в безликие миражи.

«Похоже, сейчас я умру… – ужаснулся я. – И умру я без ответа на вопрос, что меня же насмерть и загнал!»

Я упрямо и бесцельно пополз вперед, остро сожалея, что под моими трясшимися руками и коленями вместо прохладного каменного пола было темное покрывало, каким обычно обивают ступени лестниц. Наконец я сообразил, что сейчас не умру – только если не попытаюсь на карачках спуститься с открытой лестницы второго этажа. Если была лестница, значит, должны были быть и перила. Я устало и неопределенно махнул рукой и обнаружил их слева от себя.

«Как я сюда вообще в целости добрался?» – флегматично удивился я.

Я повернулся к перилам и с трудом сфокусировал взгляд, оглядывая холл.

Холл был просто громадным. Две его лестницы стекались в одну, что затем широким шлейфом спускалась в царство темнеющих ходов и мрачных колонн, державших на себе перекрытие верхнего этажа. Был здесь и ветер. Он глумливо катал по полу мозаику кривлявшегося беспорядка и инфантильно раскачивал огромную люстру, предназначавшуюся исключительно для свечей.

Несмотря на наличие над центральным порталом выхода пустой «розы»⁶ и расположенных ниже нее таких же дырявых стрельчатых окон, было немного сумрачно: ни Солнца, ни его лучей видно не было. Снаружи было что-то тоскливое и бесформенное – какая-то беспокоящая меня дымка, что мягко надрезала мои слезившиеся глаза.

«Возможно, это просто туча», – успокаивающе сказал я себе, остро ощущая нехватку Солнца.

Тут я сообразил, что смотреть через стойки перил, не перемещая головы, было довольно-таки глупо. Потратив несколько долгих секунд на унизительный подъем с пола, я вдумчиво оперся на лакированный поручень, после чего стал спускаться, тщательно переставляя гудевшие ноги. В какой-то момент этого карикатурного спуска я удивленно обнаружил, что почему-то не мог сделать больше и шага.

«Что это? – потрясенно посмотрел я на свои непокорные ноги. – Моя бессознательная часть, похоже, опять застала меня врасплох. Что на этот раз?»

Я осторожно поднял взгляд и в трепете вздрогнул, ощутив, как паника начинает неторопливо возвращаться. Картина. Дело было в висевшей на стыке двух лестниц огромной картине.

В самом ее центре, посреди раскаленной степи, изобилующей головешками обугленных деревьев, располагались раззявленные, посеченные и расколотые человеческие черепа, сложенные в серо-желтую, неопрятного вида жуткую пирамиду. Вдалеке, справа от этого безжизненного кургана, виднелись раскрошившиеся стены разоренного города. В воздухе кружили вороны⁷.

Все эти ухваченные моим испуганным взглядом детали, в том числе и жёлтый колорит полотна, могли символизировать только одно – смерть и опустошение. Имевшееся на картине ясное синее небо только подчёркивало эту обнаженную мертвенность.

Я попытался совладать с собой, но вместо этого в необъяснимом ужасе попятился, упав спиной на недавно преодоленные ступени. Я не мог отвернуться от черепов, не мог вырваться из их пустых глазниц. Вдруг черепа оскалились, улыбнулись и – посмотрели на меня. Спустя миг я услышал сухое постукивание их высушенных черепков.

«Опять. Опять… – Я безнадежно поднял дрожавшие руки, закрывая себя. – Это как с часами, как с паникой. Это просто картина. Картина! В ней ничего нет – ни плохого, ни хорошего… Просто чей-то вкус пугает меня. Просто…»

Однако все эти увещевания не помогали: мое тело упрямо оттаскивало меня обратно.

Внезапно холл озарился ярким солнечным пламенем – тем самым, что неотступно сопровождало меня с момента пробуждения. Лучи Солнца прошли сквозь «розу» и яростно впились в ухмылявшиеся оскалы, заставив их удивленно и испуганно скривиться. Раздался страдающий вой, который тут же угас, сменившись ласковым шепотком и шелестом ветра. После этого картина со страшным грохотом упала, постояла мгновение и, словно раненый зверь, медленно и воздушно завалилась вперед, обнажая бежевую рубашку с приклеенным к ней маленьким конвертом.

«Оно вернулось! – счастливо заулыбался я, безмолвно и беззвучно всхлипывая. – Солнце – вернулось!»

Я никак не мог успокоиться. Ощущение защиты и покровительства чистой благодарностью смочило мои глаза. Я был как маленький ребенок – только обнять меня было некому.

«Как… как это одолеть? Мое состояние не просто довлеет надо мной – оно мной управляет! – К своему удивлению, я обнаружил, что мой психоэмоциональный уровень был неотличим от уровня новорожденного. – Неужели я действительно настолько беззащитен?.. Что для детей является непререкаемым и абсолютным? Что дает им защиту и спокойствие? Может, какой-то символ или знак?.. Рука! Родительская рука! Родитель! Вот самый совершенный для них оберег, в который они безоговорочно верят! – внезапно сообразил я, осененный своей переменчивой памятью. – А… а что есть у меня?.. У меня есть только это, – грустно улыбнулся я и поймал в ладонь греющий луч света. – Надо попытаться расслабиться…»

Некоторое время я просто лежал, блаженно впитывая телом тепло и прохладу, принесенные вернувшимися чувствами и Солнцем. Немного успокоившись, я обратил внимание на маленький конвертик, после чего, иррационально опасаясь перевернутого под ним изображения черепов, осторожно отлепил его от картины. Конверт был старым, с небольшой сургучной печатью, имевшей вычурный символ, и на записи Кениса и Лив походил мало.

«А стоит ли?» – поежился я, не желая открывать конверт.

И всё же осознанной причины, препятствовавшей удовлетворению любопытства, у меня не было. Было лишь трусливое предположение, что всё, что было связано с недавним ужасом картины, стоило оставить в покое. Однако потребность в любых проявлениях информации подавила все мои опасения. В это же время Солнце окончательно испарило послевкусие моего необъяснимого страха, бережно взлелеяв во мне огонек уверенности.

Я осторожно открыл запечатанный пакетик.

Обнаруженный там вдвое сложенный лист был старым и дряблым, почти разложившимся на волокна. Я поднес его к глазам и удивленно пошевелил губами: запись была датирована третьим сентября тысяча девятьсот восемнадцатого года! Почти сто лет назад от самой поздней найденной мной записи!

Выуживая из недр памяти даты дневников, я принялся жадно поглощать текст.

«Это должно будет свершиться, и я уверен, что это уже произошло. Я знаю, что через много лет, примерно чуть более ста, это место найдет своих последних и единственных обитателей.

Мое завершающее творение закончено, и оно – совершенно. Это симфония пространству и времени; это – последний дом, обитель света и тьмы, убежище и изощренный лабиринт. Это вместилище того, что человеческий разум не способен постичь.