Замкнутое пространство (сборник) - Страница 3

– Боли не беспокоят? – осведомился доктор.

Он приник к Швейцеру ухом, приложив его точно над пупком: слушал. Лицеист гадал, что можно слышать в животе, кроме голодного урчания и тяжких кишечных вздохов.

– Нет, все хорошо, – сказал он уверенно.

– Еще бы! – усмехнулся Мамонтов и распрямился. – Я так старался!

Он отошел к умывальнику и пустил воду. Не оборачиваясь, доктор задал новый вопрос:

– Тогда – что с вами происходит, мой друг? У вас галлюцинации? Вас беспокоят призраки?

– Лучше сказать сразу, – вторил ему отец Савватий. – Враг очень изобретателен, а призраки и галлюцинации – как раз по его части.

Внезапно Швейцеру отчаянно захотелось во всем признаться. И в греховных помыслах о сказочном лазе, и в размышлениях над свидетельством Вустина, и даже в планах на полночь. Что, если ректор не так уж далек от истины и Враг постепенно овладевает сутью Швейцера? Ведь эти вещи всегда начинаются исподволь и обнаруживаются лишь в мельчайших отклонениях в поведении. В противоположность телесным недугам, которые, даже не будучи прочувствованы, стараниями доктора Мамонтова распознаются легко и своевременно. Но Швейцер вовремя вспомнил, как зол он был на Коха – сам же, выходит, готов был сделать нечто гораздо подлее. Была не была – с нами Бог, и Врагу не пройти.

– Я абсолютно здоров, – отчеканил Швейцер и посмотрел доктору прямо в глаза – настолько участливые, такого насыщенного карего цвета, что в этом был какой-то переизбыток, как если бы некто, выдавливая на щетку сапожный крем, надавил слишком сильно, и теперь никто не знал, что делать с излишком.

Мамонтов выдержал взгляд и более того – поддержал и дополнил его собственным, неотрывным. «Магнетизирует», – равнодушно подумал Швейцер, растворяясь в сапожном креме и ожидая щетки для наведения глянца. На эту роль как нельзя лучше подходила пресловутая ректорская борода.

Савватий, однако, не вмешивался. А доктор Мамонтов, казалось, вот-вот заискрится, и вот уже все поплыло и затуманилось. Комната прыгнула. У Швейцера слегка закружилась голова, в ноздри ударил запах нашатырного спирта. Мотая головой, он увидел, что сидит на винтовом табурете, тогда как врач уже не смотрит, а сует ему под нос коричневый пузырек.

– Ничего страшного, сейчас вы придете в себя.

Запах стал нестерпимым, и Швейцер отпрянул. Мамонтов удовлетворенно вставил пробку и обернулся к ректору:

– На сей раз обошлось. Конечно, я не видел и не слышал, как он разговаривал, поэтому вам, господин ректор, стоит за ним понаблюдать. Поручите это педагогам – ситуация не так серьезна, чтобы вы тратили ваше личное время.

– Благодарю вас, доктор, – похоже, что отец Савватий был несколько разочарован. – Можно ли ему вернуться к занятиям?

– Разумеется, – кивнул Мамонтов и хлопнул Швейцера по голому плечу. – Одевайтесь, молодой человек. Вас ждут великие свершения на ниве научных познаний.

Тот невнятно пробормотал слова благодарности и взялся за сюртук, но тут же отложил его, вспомнив, что первой идет рубашка.

Когда он полностью оделся, отец Савватий отвесил доктору поясной поклон и вывел Швейцера из кабинета. В коридорах было пусто, урок уже начался.

– Не тревожьтесь, – пробасил ректор. – Я отведу вас лично, и вам не придется ничего объяснять.

2

Новейшую историю преподавал Саллюстий – взбалмошный, порывистый в движениях и неприятно язвительный педагог.

К тому моменту, когда отворилась дверь, он уже здорово завелся и был застигнут в подготовке к хищному прыжку – одному из тех, которыми он, воодушевившись, сопровождал пересказ ярких и драматичных событий.

– Вот вам Швейцер, – ректор взял лицеиста за руку и вывел к кафедре. – Не журите, отец Саллюстий, за опоздание, в том нет его вины. У нас была важная беседа, и я его задержал.

В классе стояла мертвая тишина.

Тут Швейцер понял, что ректор, оставшийся при своих сомнениях, стремится посеять в сердцах лицеистов подозрения в наушничестве и тем, спутав планы, предотвратить назревающую крамолу. «Не судите, и не судимы будете», – вспомнил он с горечью. Это было возмездие – за Коха. Теперь отмываться предстоит уже Швейцеру.

Но отца Саллюстия мало что заботило помимо его предмета.

– Садитесь, Швейцер, – приказал он нетерпеливо. И, не дождавшись, пока тот дойдет до парты, продолжил с места, на котором остановился: – Представьте: вы сидите с газетой, одеты в шлафрок… телевизор включен, на кухне свистит чайник… и вдруг – трах! гаснет свет. Трах! – в туалетной комнате вылетают краны, вода бьет фонтаном… снова – трах!! вы теряете память и стоите, не зная, кто вы и где очутились…

Всякий раз, когда Саллюстий выговаривал «трах», он делал прыжок и продвигался по проходу меж партами, словно исхудавшая, хищная лягушка. На миг замолчав, он бросил гневный взгляд на ректора, который все еще высился возле кафедры, тот счел за лучшее выставить ладони: продолжайте! – откланяться и выйти на цыпочках вон.

Ближе всех к отцу Саллюстию сидел Листопадов: самый маленький и самый тихий лицеист. Учитель резко развернулся и уперся руками в его парту, от чего Листопадов втянул голову в плечи и с ужасом глядел перед собой, не смея смотреть на историка.

– Как бы вам это понравилось, Листопадов? – просвистел Саллюстий. – Что бы вы почувствовали, ворвись к вам дом полсотни стрекоз величиной в сковородку? Начни они откладывать в вас яйца? А? Я не слышу!

Листопадов что-то прошептал, но Саллюстий его не слушал. Он метнулся к следующей парте, за которую минутой раньше сел Швейцер.

– И так везде, – учитель округлил глаза и понизил голос до еле слышного шелеста. Класс по-прежнему хранил гробовое молчание. – Везде! Хуже других пришлось тем, у кого не отшибло память. Они суетились, будучи не в силах понять, что происходит, и с ужасом наблюдали, как милые, знакомые предметы меняют форму, словно сбрасывают отслуживший панцирь… нет, как бывает с личинками, которые покидают кокон… И все вокруг шевелится, грозно вздыхает, набирает мощь. И снова – трах! – Отец Саллюстий подпрыгнул. – Занимаются пожары, один за другим. Трах! – и рвутся боеприпасы на оружейных складах. Трах! – атомная станция превращается в гриб. Бабах! – и звездный дождь обрушивается на Землю! Тысячи метеоритов бомбят города, выжигая километровые воронки! Транспорт останавливается, связь приходит в негодность. Электричества нет, разрозненные компьютеры подключены к автономным системам питания… Всемирная Паутина сметается шваброй… Взлетают ракеты, доканчивают то, что не успел сделать Враг…

Саллюстий умел завоевать аудиторию. Швейцер, неотрывно следивший за ним, улавливал запах пищи, которую учитель съел во время ланча, но даже эти тошнотворные испарения не могли помешать ему завороженно смотреть прямо в рот Саллюстия. Мало того – крошки, застрявшие в жидкой бородке историка, лишь придавали дополнительную достоверность его рассказу.

– Можно вопрос? – послышался почтительный голос.

Отец Саллюстий быстро повернулся, отыскал вопрошателя и молча ткнул в него пальцем, повелевая спрашивать.

– Что такое телевизор? И эта… паутина?

Спрашивал Вустин – тот самый, что якобы видел захваченного Раевского.

– Механизмы, – недовольно пояснил Саллюстий, раздраженный второстепенным вопросом. – Не в этом суть! Какая разница? В мире существовало множество устройств, на изучение которых нам не хватило бы жизни! У нас иная цель, нам нужно проникнуться, – он выставил палец, – пропитаться атмосферой тех дней, чтобы понять! Понять, насколько нам повезло, прославить наше высокое предназначение! Воздать хвалу Господу Вседержителю нашему Иисусу Христу и его недостойной рабе, Церкви Устроения Господня.

Обычно, когда отец Саллюстий переходил к выводам и морали, речь его преисполнялась неумеренным пафосом. Но лицеисты, околдованные магнетизмом, с которым не смог бы, пожалуй, поспорить и магнетизм самого доктора Мамонтова, проглатывали все, не разбирая вкуса.