Заметки летописца - Страница 19

Въ каждомъ данномъ случаѣ весьма важно, если кто можетъ и умѣетъ говорить. Для того, чтобы говорить какъ слѣдуетъ, нужно имѣть мысль живую и плодовитую, т. е. мысль, которая пускаетъ тысячи ростковъ, которая находитъ въ себѣ отзывъ на каждое обстоятельство, которая достаточно широка, достаточно полна и многостороння, чтобы имѣть возможность во всему прикасаться.

Такою мыслію, какъ оказалось, былъ вооруженъ День, безъ сомнѣнія, самое замѣчательное, самое глубокое и важное явленіе въ нашей литературѣ послѣднихъ лѣтъ. День исполнилъ представившуюся ему задачу блистательнымъ образомъ; онъ объяснилъ намъ всѣ фазисы, всѣ элементы, всѣ оттѣнки польскаго вопроса. Для того, чтобы показать, какова была высота этой точки зрѣнія и ширина этого взгляда, замѣтимъ, что для Дня одинаково были доступны всѣ стороны обсуждаемаго дѣла, что онъ не останавливался передъ самыми глубокими вопросами, ничего не обходилъ, ни о чемъ не умалчивалъ, однимъ словомъ, не велъ никакой къ которой принуждены были прибѣгать другіе, напр., Московскія Вѣдомости.

Еще существенное обстоятельство: Дню въ этомъ случаѣ не нужно было дѣлать никакого поворота, никакой перемѣны во взглядѣ, котораго онъ держался; ему не потребовалось той смѣлости, которая оказалась необходимою для Московскихъ Вѣдомостей. Ибо, въ отношеніи къ направленію, Дню не приходилось выкидывать новое знамя, а нужно было только крѣпко держаться знамени, поднятаго Хомяковымъ, Кирѣевскимъ и К, Аксаковымъ. Это обстоятельство важно и въ другомъ отношеніи; если День обнаружилъ большую силу, то именно потому, что это сила, давно возрастающая и укрѣпляющаяся.

Не будемъ говорить, а только упомянемъ здѣсь о пряныхъ, такъ сказать, осязаемыхъ заслугахъ «Дня» для западнаго и юго-западнаго края; эти заслуги безцѣнны и неизгладимы; не признавать ихъ или смотрѣть на нихъ высокомѣрно могутъ только публицисты, которые въ конецъ извратили свое пониманіе, которые, наконецъ, серіозно предпочитаютъ мысль — дѣлу. Есть, конечно, и такіе. Оставимъ этихъ мечтателей услаждать себя созерцаніемъ необычайной красоты своихъ мыслей!

Нужно, впрочемъ, прибавить, что День въ настоящее время все рѣже и рѣже подвергается той рѣзвой хулѣ, которая еще до сихъ поръ въ такомъ ходу въ нашей литературѣ. Самые упорные старовѣры начинаютъ оказывать ему уваженіе и только въ немногихъ отсталыхъ изданіяхъ продолжается прежнее гаерство.

Совершенно иное дѣло съ «Московскими Вѣдомостями». За исключеніемъ издаваемой въ Петербургѣ газеты «Вѣсть», нѣтъ, кажется, ни одного изданія, которое бы благопріятно смотрѣло на московскую газету. Причины этого теперь уже вполнѣ выяснились и указать на нихъ не трудно. Почтенная газета, обладая безспорно проницательностію, силою ума и слова, все-таки въ сущности имѣла сердечный характеръ, отличалась болѣе увлеченіемъ чувства, чѣмъ строгостію холодныхъ разсужденій. Въ этомъ была ея сила, въ этомъ же заключалась и ея слабость. Несомнѣнныя достоинства газеты, ея вліяніе на общественное мнѣніе, ея неутомимая дѣятельность — конечно, отчасти вызваны, отчасти поддержаны тѣмъ горячимъ порывомъ патріотическаго чувства, который одушевлялъ издателей; другія свойства газеты, такъ сказать, оборотная сторона медали, точно также объясняются тѣмъ, что она слишкомъ легко поддавалась разнообразнымъ чувствамъ, ее волновавшимъ. Она была подозрительна, недовѣрчива, высокомѣрна; била въ набатъ по поводу самыхъ невинныхъ вещей. Нѣтъ сомнѣнія, что все это дѣлалось искренно, слѣдовательно, составляетъ плодъ дѣйствительнаго увлеченія, а не одного умышленнаго подражанія тону и пріемамъ англійскихъ газетъ. Понятно, что при этомъ невозможно было стоять твердо на извѣстномъ взглядѣ и строго держаться одной мысли. Это было такъ замѣтно, обнаруживалось такъ ясно, что «Московскія Вѣдомости» сами признали свое непостоянство и даже пытались, не безъ нѣкотораго успѣха, возвести въ принципъ отсутствіе всякихъ постоянныхъ принциповъ. Такъ однажды онѣ прямо и рѣшительно заявили, что онѣ отказываются судить, о частныхъ случаяхъ по общимъ началамъ, слѣдовательно, признали за собой право и возможность судить безъ общихъ началъ. Сюда же относится то тонкое различіе, которое было открыто «Московскими Вѣдомостями» между понятіями и сужденіями: «понятія», — говорили онѣ,- «у насъ могутъ быть прекрасныя, а сужденія прескверныя». Въ концѣ концовъ, изъ этого различія слѣдовало, что должно не сужденія провѣрять понятіями, какъ это обыкновенно дѣлается, а совершенно наоборотъ, подгонять понятія къ тѣмъ сужденіямъ, которыя намъ хотѣлось бы утвердить и доказать. Такъ это и дѣлалось въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» и — нужно отдать честь, — въ искусныхъ рукахъ этотъ обратный пріемъ все-таки служилъ бъ разъясненію многихъ вопросовъ.

Случилось при этомъ обстоятельство весьма важное и характеристическое, — и для газеты, о которой мы говоримъ, и для эпохи, которую переживаемъ. Понадобились газетѣ такія сужденія, для утвержденія которыхъ оказались полезными и даже вполнѣ необходимыми понятія совершенно особаго рода, напр., понятіе объ особыхъ началахъ нашей исторіи и т. д. «Московскія Вѣдомости» стали смѣло употреблять въ дѣло эти понятія, которыя прежде не были имъ нужны, и потому никогда ими не употреблялись. Дѣло было принято за неожиданную новость; нѣкоторые, очевидно поверхностные люди, обвинили было «Московскія Вѣдомости» въ томъ, что они будто бы стали славянофильствовать. Обвиненіе и удивленіе весьма несправедливыя; всѣ понятія, какія только есть на свѣтѣ, могутъ быть съ полнымъ правомъ употребляемы «Московскими Вѣдомостями», какъ скоро въ этихъ понятіяхъ окажется какая нибудь надобность и польза. Если же такимъ образомъ пойдутъ въ дѣло понятія несогласныя и противорѣчивыя, то мы можемъ утѣшиться, замѣтивъ: понятія у нихъ нескладныя, за то сужденія прекрасныя.

Во всякомъ случаѣ, фактъ многознаменательный. Мы знаемъ, что родоначальникъ «Московскихъ Вѣдомостей», «Русскій Вѣстникъ», выступилъ подъ знаменемъ общечеловѣческихъ идей, подъ знаменемъ науки, единой для всего человѣчества. Этой точки зрѣнія онъ твердо держался и, при случаѣ, защищалъ ее съ большимъ жаромъ. Но этихъ общихъ понятій, не говоря о томъ, достаточно ли широки и ясны они были, доставало только до тѣхъ поръ, пока жизнь спала и позволяла намъ предаваться отвлеченностямъ. Когда почувствовались жизненныя движенія, для нихъ потребовались и жизненныя понятія: славянофилы побѣдили.

Мы не сомнѣваемся въ важности, въ существенности той перемѣны въ нашей литературѣ и нашемъ умственномъ настроеніи, на которую хотѣли указать хотя въ общихъ чертахъ. Понятія и взгляды, которые прежде, повидимому, стояли на заднемъ планѣ, которые казались исключительными, даже странными, вдругъ заняли первое мѣсто, получили наибольшій вѣсъ, обнаружили первостепенную ясность и силу. Напротивъ, то, что производило всего болѣе шума и, повидимому, владѣло общимъ вниманіемъ, вдругъ отлетѣло какъ шелуха и оказалось, какъ шелуха, ни къ чему не пригоднымъ. Странно подумать, съ какимъ внезапнымъ равнодушіемъ общество отворотилось отъ того, чѣмъ, повидимому, такъ жарко увлекалось; странно подумать объ этомъ внезапномъ безсиліи, которымъ вдругъ были поражены воззрѣнія, производившія прежде такое сильное дѣйствіе. Такимъ образомъ, опытъ обнаружилъ настоящую цѣну нашихъ взглядовъ и настроеній; то, что имѣло дѣйствительную силу, развилось и раскрылось въ отвѣтъ на вызывавшія вліянія; а то, что имѣло призрачное значеніе, значеніе явленій воздушныхъ и эфемерныхъ, потерялось и разсѣялось въ прикосновеніи съ дѣйствительностію.

Вотъ, мнѣ кажется, настоящій смыслъ литературнаго событія, которое я обозначилъ краткою формулою: Славянофилы побѣдили.

Въ іюньской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ находится слѣдующее опредѣленіе нигилизма:

«Извѣстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ не долженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нѣтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомнѣнія насчетъ своего существованія въ самой утробѣ временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ своего несуществованія даже и въ этой утробѣ; ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрѣлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетываніе и поддерживаетъ въ немъ ту рѣзвость фантазіи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобливые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредѣльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами».