Закон оружия - Страница 190

Ли подошел к коробу с огненным порошком, вытряхнул из стоящего рядом небольшого сундука оставшийся десяток железных шаров и ополовинил короб, насыпав сундук почти доверху смертоносной черной пылью. После чего Ли вложил в него три снаряженных шара и закрыл крышку. Оставшиеся шары Ли сложил в короб и придвинул его вплотную к камнемету. Пойдут ордынцы на приступ – и машина совершит еще пару-тройку выстрелов «погремушками». А случись чего – достанет и единой искры, чтобы превратить в пыль и сам камнемет, и все живое на уин[172] вокруг нее.

Последний из чжурчженей осторожно, словно ребенка, поднял на руки окованный железными полосами сундук и направился к воротам детинца, над которыми возвышалась маковка княжьего терема…

…Скорбный лик Богородицы с жалостью взирал на коленопреклоненную женщину.

Свет лампады, подвешенной на трех цепочках, плясал на нарисованном лице, и казалось, будто из огромных, полных сострадания глаз вот-вот хлынут слезы – случается, что плачут на Руси иконы при виде безграничного человеческого горя.

Истовый шепот молодой женщины несся от искусанных губ, беспокоя пламя лампады.

– Матерь Божия, не за себя прошу – за сына. Убереги от смерти лютой дитя мое, не дай погибнуть от вражьей руки. Пусть не князем, пусть хоть простым человеком проживет он счастливо свою жизнь. Быть может, когда-нибудь донесется до него весть о матери его, о родном городе. Пусть тогда сердцем почувствует он, чья кровь течет в его жилах, пусть не даст он угаснуть памяти о славных русских витязях, погибших за свою землю во славу имени твоего и святой христианской веры…

Ли вошел беззвучно. Увидев княгиню, он нарочно чиркнул об косяк дверью, подвешенной на ременных петлях. Молодая женщина вздрогнула и испуганно обернулась.

Ли поклонился.

– Прости меня, княгиня, что помешал беседе с твоим Богом, – произнес последний из чжурчженей. – Скоро мы все увидимся с нашими богами. Но я не хочу, чтобы самое прекрасное создание, которое я видел в Поднебесной, погибло страшной и медленной смертью. Я не могу спасти тебя, но в моих силах сделать ответный подарок и преподнести тебе самую сладкую смерть.

Княгиня испуганно отшатнулась. Меч на бедре человека, так похожего на ордынца, выглядел достаточно грозно. Кто знает, что нынче на уме у его хозяина, который доселе казался другом? Почему он здесь, когда все, кто может держать оружие, сейчас на стенах?

Ли грустно покачал головой.

– Ты неправильно поняла меня, прекрасный лотос вселенной. Самая сладкая смерть – это уйти, унося с собой души своих врагов, которые будут смиренно сопровождать тебя в твое небесное княжество.

Последний из чжурчженей подошел к княгине, поставил сундук на пол перед ней и откинул крышку.

– Это мой прощальный подарок. Ты знаешь, что делать с этим?

Княгиня кивнула.

– Да, я видела, как ты…

Ли опустил крышку. Его внимательный взгляд на мгновение коснулся прекрасного лица молодой женщины, которое снилось ему вот уже которую ночь, словно он хотел навеки запечатлеть ее образ в своем сердце.

– Прощай, – сказал последний из чжурчженей. – До скорой встречи.

И вышел из горницы.

Стол был добротный, дубовый, стертый по краям до блеска обшлагами домотканных рубах. За этим столом еще прапрадед сиживал со товарищи, первым по старшинству макая усы в братину с медовухой и передавая по обычаю далее. Всегда в купеческих семьях за столом было людно. Вместе с родней сидели и приближенные челядинцы, те, с которыми вместе в торговых обозах годами бок о бок ездили. А как же иначе? У походных костров вместе – и дома за одним столом. Не иначе, слово «товарищ» от слова «товар» идет, то есть тот, с кем вместе с товаром в иные земли отправляешься.

И вряд ли найдешь союз крепче купеческого товарищества. Товары не просто довезти, их еще в пути и оборонить надо – желающих разжиться легкой добычей в любых землях всегда пруд пруди. Потому в том, кто рядом с ним идет в обозе, торговый человек уверен должен быть, как в самом себе.

А общий стол издавна был священным. Севший за него не умыв рук рисковал получить от старшего ложкой по лбу и идти жевать свою краюху за печку. За столом преломляли хлеб, за ним вели торговые и иные переговоры. За ним решали и то, как жить дальше, когда в том случалась необходимость.

Сейчас стол разделял двух братьев, сидевших друг против друга. Лица обоих были хмуры. Каждый свою думу думал, не решаясь начать первым. Лишь черное лицо Кудо, стоявшего у двери, было непроницаемым, словно ночь, сгущавшаяся за окном просторной горницы.

Первым нарушил молчание Семен.

– Что делать-то будем, братко? – спросил он. Его пальцы крутили так и сяк массивный перстень на пальце, хотя вряд ли в том была какая-то надобность.

– Стоять до последнего, – угрюмо сказал Игнат.

Больше всего сейчас ему хотелось узнать, за каким лядом призвал его сводный брат за родовой стол, когда сейчас каждая пара рук на счету – мало не полгорода полыхает от ордынского жира, мужики кровли изб растаскивать не успевают. До разговоров ли?

– Стоять до последнего? – переспросил Семен. – Живота своего не жалеючи?

В его голосе послышалась издевка.

– Так животов-то тех, братко, осталось ты, да я, да мы с тобой! Во всем Козельске не раненых мужиков, что меч держать могут, едва десятков пять наберется. Остальные – бабы да отроки сопливые.

Игнат поднял голову и тяжело уставился на брата. Его глаза были красными от жестокого недосыпа и черного, едкого дыма, который был повсюду – и на улице, и в домах, сколько ни запирай ставни и ни заделывай щели.

– А у тебя какие-то мысли имеются? – спросил он.

Семен посмотрел на Кудо.

– Скажи своему черному, чтоб вышел отсель. Разговор будет только для твоих ушей.

– Не мой он, братко, – устало сказал Игнат, – а такой же воин, как и те, что завтра снова на стены встанут. А что черен – так то не беда. У иных, ликом светлых от рождения, душа намного чернее его лика будет.

Однако Кудо, услышав произнесенное, молча развернулся и вышел за дверь.

– Так-то оно и ладно будет, – удовлетворенно сказал Семен, глядя ему вслед.

– Зря справного воина обидел, – покачал головой Игнат. – Он на стенах-то почище иных рубился…

Пальцы Семена, крутившие перстень, внезапно побелели, стиснув оправу камня.

– А я гляжу, этот неумытый справный воин тебе дороже брата! – зарычал Семен. – Ты, братко, ежели супротив меня что имеешь, так прям здесь и скажи не таясь, я послушаю! Али я на стенах рядом с тобой не рубился? Али не я ордынского сотника в град приволок?

Игнат досадливо мотнул головой.

– Ладно, не время лаяться попусту. Говори, чего удумал.

Где-то на улице послышался глухой удар. За окном взметнулись красные сполохи. Кто-то закричал истошно.

Семен кивнул на окно:

– Порок ордынский работает. Уж полграда горит, завтра другая половина займется. И Орда на приступ пойдет. На последний.

– И что? – бесстрастно вопросил Игнат.

– А мы все подмоги ожидать будем? – взбеленился Семен. – Очнись, Игнатушка! Не будет подмоги ни от Смоленска, ни от Новгорода, ни от Господа Бога. Животы свои за головешки положим!

Игнат устало усмехнулся.

– То не головешки, брат, – покачал он головой. – То град наш, что на земле русской стоит. И беда, коли ты этого еще не понял.

– Это ты не понял!

Семен аж приподнялся с лавки. Драгоценный камень вывалился из оправы перстня и, стукнувшись об пол, укатился куда-то. Но сейчас Семену было не до камня.

– До рассвета, быть может, и простоит град! – заорал он. – А уже завтра и по нашей земле, и по тому, что от града останется, ордынские кони скакать будут! Так не лучше ли нам сегодня…

– Молчи, брат, – жестко произнес Игнат. – Лучше молчи. Не говори того, об чем пожалеешь. Потому как ни я, ни ты, и никто из горожан со своего места на стене не сойдет и ворот поганому ордынскому хану не откроет.