Закон и женщина - Страница 1

«Так некогда и святые жены, уповающие на Бога, украшали себя, повинуясь своим мужьям. Так Сарра повиновалась Аврааму, называя его господином. Вы дети ее, если творите добро и не смущаетесь ни от какого страха».

Заключив этими хорошо известными словами обряд венчания англиканской церкви, мой дядя Старкуэзер закрыл свою книгу и взглянул на меня через решетку алтаря с выражением сердечного участия на своем широком красном лице. В ту же минуту тетка моя, миссис Старкуэзер, стоявшая возле меня, сказала, ударив меня слегка по плечу:

— Валерия, ты обвенчана!

Где были мои мысли? Что сделалось с моим вниманием? Я была слишком смущена, чтобы знать это. Я вздрогнула и взглянула на своего мужа. Он, по-видимому, был смущен не менее меня. Одна и та же мысль, я уверена, была в эту минуту у нас обоих. Возможно ли, что мы, вопреки желанию его матери, сделались мужем и женой? Моя тетка Старкуэзер решила вопрос, потрепав меня опять по плечу.

— Да возьми же его руку, — шепнула она тоном женщины, вышедшей из терпения.

Я взяла его руку.

— Следуй за дядей.

Держа крепко мужа за руку, я последовала за дядей и викарием, совершавшим вместе с ним обряд бракосочетания. Два священника ввели нас в ризницу. Церковь находилась в одном из мрачных кварталов Лондона между Сити и Уэст-Эндом. День был сумрачный, воздух душный и сырой. И сами мы представляли невеселое свадебное общество, вполне гармонировавшее с мрачной местностью и с унылым днем. Никто из родных и друзей моего мужа не присутствовал: его семейство, как я уже сказала, было против его женитьбы. У меня же не было других родных, кроме дяди и тетки. Я была сирота, и друзей у меня было очень немного. Старый преданный клерк моего отца, Бенджамен, присутствовал в качестве посаженого отца, он «выдавал» меня, как говорится. Он знал меня с детства и во время моего сиротства был добр ко мне, как отец.

Нам предстояло совершить последнюю формальность — записать свои имена в церковной книге. В смущении и не зная хорошенько, что от меня требовалось, я сделала ошибку, которая, по мнению моей тетки, была дурным предзнаменованием: я написала свое замужнее имя вместо девичьего.

— Как! — воскликнул дядя громким и веселым тоном. — Ты уже успела забыть свое имя! Прекрасно! Будем надеяться, что ты никогда не пожалеешь, что рассталась с ним так поспешно. Но постарайся припомнить его, Валерия.

Дрожащими пальцами я зачеркнула свою первую подпись и написала, весьма некрасиво, свое девичье имя: Валерия Бринтон.

Когда пришла очередь моего мужа, я заметила с удивлением, что его рука тоже дрожала и что он оставил в книге весьма жалкий образец своей обычной подписи: Юстас Вудвил.

Моя тетка, когда пришла ее очередь записать свое имя, покорилась не без протеста.

— Плохое начало, — сказала она, указывая концом пера на мою первую подпись. — Я могу только повторить слова мужа: будем надеяться, что вам не придется сожалеть об этом.

Даже тогда, во дни моего неведения и невинности, суеверие тетки возбудило во мне какое-то неопределенное беспокойство. Муж ободряюще сжал мою руку, веселый голос дяди пожелал мне на прощание счастливой жизни, и это послужило мне утешением. Добрый дядя приехал в Лондон из своего северного прихода, где я нашла приют после смерти моих родителей, только для того, чтобы обвенчать меня, и намеревался уехать с полуденным поездом. Он обнял меня большими сильными руками и поцеловал так громко, что этот поцелуй, наверное, достиг ушей толпы зевак, ожидавших за церковной дверью выхода молодых.

— От всего сердца желаю тебе здоровья и счастья, душа моя, — сказал он. — Ты в таких летах, что можешь выбирать сама, и, — не в обиду вам будь сказано, мистер Вудвил, так как мы с вами друзья недавние, — я молю Бога, Валерия, чтобы выбор твой оказался удачным. Скучно будет нам без тебя, моя милая, но я не жалуюсь. Напротив, если эта перемена в твоей жизни сделает тебя счастливее, я радуюсь. Полно, полно, не плачь, не то тетка последует твоему примеру, а в ее годы это не шутка. К тому же ты рискуешь испортить свою красоту. Осуши глаза, посмотри в зеркало — и ты увидишь, что я прав. Прощай, дитя мое, и да благословит тебя Бог!

Он схватил под руку тетку и поспешно вышел из церкви. Как ни горячо любила я мужа, но сердце мое сжалось, когда дядя вышел.

Затем последовало прощание со старым Бенджаменом.

— Желаю вам счастья, душа моя. Не забывайте меня, — было все, что он сказал, но эти слова напомнили мне милое прошлое в доме моего отца.

Бенджамен обедал у нас по воскресеньям и каждый раз приносил какой-нибудь маленький подарок дочери своего хозяина. Я едва не испортила свою красоту, как выразился дядя, когда подставила щеку для поцелуя своему старому другу, и услышала, что он тихонько вздохнул, как будто и у него были сомнения насчет моего будущего счастья.

Голос мужа заставил меня овладеть собой и дал более счастливое направление моим мыслям.

— Не пора ли нам идти, Валерия? — спросил он.

Я остановила его, чтобы исполнить совет дяди, иными словами, чтобы взглянуть на себя в зеркало.

Что же увидела я в зеркале?

Я увидела в зеркале высокую тонкую женщину двадцати трех лет. Она не из тех, кто обращает на себя внимание на улице, так как нет у нее ни модных золотых волос, ни модных нарумяненных щек. Волосы ее черны, и она причесывает их так, как причесывала много лет назад по желанию отца: они откинуты со лба наверх и свернуты на макушке простым узлом, как волосы Венеры Медицейской, так что шея остается открытой. Цвет лица ее бледен, кроме минут сильного волнения, на щеках ее никогда не бывает румянца. Ее синие глаза так темны, что их принимают обыкновенно за черные. Брови ее довольно красивы по форме, но слишком темны и резки. Нос ее принадлежит к типу носов, называемых орлиными, и может показаться слишком большим. Рот, самая изящная черта ее лица, очерчен весьма тонко и способен к самым разнообразным выражениям. Что же касается формы лица, оно слишком узко и длинно в нижней половине, слишком широко в верхней, где глаза и лоб. Вся же фигура, отраженная в зеркале, представляет женщину довольно красивую, но слишком бледную и слишком степенную и серьезную в минуты спокойствия и потому не поражающую с первого взгляда, но выигрывающую при втором и иногда даже при третьем взгляде. Что касается ее костюма, он тщательно скрывает, вместо того чтобы подчеркнуть, что она венчалась в это утро. На ней серая кашемировая туника, отделанная серым шелком, и такая же юбка. На голове ее серая шляпка с бантом из белой кисеи и с пунцовым цветком, довершающим эффект туалета.

Удачно или нет мое описание, судить не мне. Я старалась избежать крайностей тщеславия, самоунижения и самовосхваления. Во всяком случае, хорошо или дурно мое описание, слава Богу, что с ним уже покончено.

А кого вижу я в зеркале рядом с собой?

Я вижу мужчину, который немного ниже меня ростом и имеет несчастье казаться старше своих лет. Над его лбом образовалась преждевременная лысина, в его густой каштановой бороде и длинных усах проглядывает преждевременная седина. В лице его есть румянец, которого нет в моем лице, в фигуре его есть твердость, которой нет в моей фигуре. Он глядит на меня такими кроткими и нежными глазами, каких я не видела ни у кого. Улыбка его приятна, но появляется редко. Обращение его, спокойное и сдержанное, отличается, однако, силой убеждения, неотразимо привлекательной для женщин. Он немного хромает вследствие раны, полученной несколько лет тому назад, когда он служил на военной службе в Индии, — и как дома, так и вне дома он ходит, опираясь на толстую бамбуковую палку с оригинальным набалдашником. Кроме этого небольшого недостатка, если только это недостаток, в нем нет ничего болезненного, старческого или неловкого. Его легкая хромота — может быть, только для моих пристрастных глаз — имеет какую-то своеобразную прелесть, которую я предпочитаю необузданной подвижности других мужчин. И, наконец, и это главное, я люблю его!