Заколдованная (сборник) - Страница 3

— Давай расставляй фигуры, — сказал, потирая руки. — Вмажу тебе пару партий.

Мы с отцом часто устраивали шахматные баталии. Отец играл со мной без ладьи, но после такой форы мы уже сражались на равных. Отец играл рискованно, с жертвами. Я же стремился только к разменам, чтобы в конце партии остаться с лишней ладьей. Моя простая тактика часто приносила плоды, и отец проигрывал. Проигрывая, он всегда хвалил меня и подтрунивал над собой, в отличие от меня, который никогда не замечал, что противник сыграл хорошо, — всегда считал, что просто сам сыграл неважно. Все-таки однажды, после нескольких проигрышей подряд, отец вышел из равновесия:

— Ну кто так играет?! — усмехнулся. — Только и знаешь свои размены. Ни одной комбинации. Такую партию испортил!

Этими словами отец не столько подчеркивал мою твердолобость, сколько поддерживал свой престиж.

В тот вечер, когда я получил двойку, расставляя фигуры, отец все продолжал напевать. Я вижу — у него хорошее настроение, «ну, — думаю, — самое время сказать о двойке, все равно в субботу дневник показывать».

— Пап! — говорю. — Я двойку получил.

— Молодец! — сказал отец и сделал первый ход.

Всю партию он молчал, только морщил лоб и хмурился, и было непонятно — то ли рассчитывает ходы, то ли придумывает мне наказание. В конце концов отец выиграл партию, складки на его лбу разгладились, и он улыбнулся:

— Вот так мы вас, лентяев и двоечников!

У меня отлегло от сердца, и сразу мелькнула мысль: проиграть отцу еще партию, чтобы он окончательно развеселился, но на мое предложение «сыграть еще», отец поспешно заявил:

— Нет, хватит. Хорошего понемногу. Мне поработать надо.

Он стал убирать фигуры и снова что-то напевать. Я сообразил, что такой случай не скоро подвернется, и решил использовать хороший отцовский настрой до конца: напомнил ему о приближающемся празднике и намекнул про подарок. Отец — ноль внимания. Все продолжал убирать фигуры и напевать. Потом хмыкнул:

— Ты, братец, совсем обнаглел! Получаешь двойки да еще требуешь подарка. Ты уже преподнес себе подарочек, — он незло рассмеялся, а на другой день все-таки подарил мне марки.

Первый этаж, кроме нашей семьи, населяли супруги Кириллины и одинокая женщина с двумя кошками. Кириллиха, темноволосая толстуха, отличалась тем, что носила яркие, цветастые платья, в которых была похожа на клумбу, и тем, что, когда говорила, притопывала и размахивала руками, а говорила она много, потому что была прирожденная общественница, в том смысле, что ни одно, даже самое ничтожное, событие не обходилось без ее участия (такие люди есть в каждой коммуналке, в каждом дворе). Она во все дела совала нос, всегда была в курсе всего происходящего и постоянно рвалась к власти над нашим домом, если не над всей улицей. С утра до вечера ее зычный голос слышался во всех комнатах. По вечерам она вязала мужу свитер; вязала на кухне, чтобы опять-таки быть среди людей — совершенно не переносила одиночества. Часто из-за нее на кухне между женщинами возникали раздоры. Все начиналось с замечаний по кулинарии, легких пикировок, потом следовали перебранки и оскорбления, которые перерастали в рукопашную битву, причем в ход пускалась вся кухонная утварь — от кружек и половников до чайников и кастрюль.

Каждый раз, заслышав, что Кириллиха начинает говорить в повышенном тоне, мужчины, точно от приближающегося землетрясения, убегали из дому. Но я в такие минуты всегда торчал на кухне, потому что после побоищ мне доставалось много поломанных вещей — их я складывал на террасе в надежде когда-нибудь использовать. Наша терраса в то время представляла собой целое кладбище помятой и разбитой посуды.

Для всех мужчин нашего дома кухня была чем-то вроде арены гладиаторов, и только муж воинственной Кириллихи не замечал кухонных склок. В редких случаях, когда грызня на кухне выливалась на улицу и ставила под угрозу мир в других домах, он появлялся на кухне и с виноватой улыбкой уводил свою распаленную супругу. При этом подмигивал мне и говорил:

— Коммунальная квартира — источник веселья.

Покинув поле сражения Кириллиха еще долго не успокаивалась и продолжала что-то выкрикивать из комнаты. Разгромив своих непосредственных врагов — женщин, соседка принималась обвинять в мягкотелости мужчин. И в первую очередь мужа, который, по ее понятиям, был воплощением трусости.

— Ты размазня! Вот ты кто! — кричала она. — Муж называется! Его жену совсем заклевали, а он хоть бы хны! Ну погоди, ты у меня еще попляшешь! Схватишься за голову! — и, как прелюдию к будущей мести, она распускала наполовину связанный свитер и начинала вязать себе кофту.

Наша агрессивная Кириллиха ругалась со всеми жильцами, лишь мой отец долгое время избегал этой участи, но наступил и его черед.

Отец любил после обеда посидеть, покурить где-нибудь в тени, чтобы обдувал ветерок. Первое время он отдыхал в коридоре у парадной двери. Развалится в плетеном кресле, читает газету и курит. Началось с того, что однажды Кириллиха заявила ему — табачный дым из-под двери тянет к ним в комнату, никотином у них пропитаны все обои и она просит отца курить на крыльце, предварительно закрыв за собой дверь. Несколько дней отец курил на крыльце, но потом от соседки поступила новая жалоба — дым все-таки просачивается через замочную скважину. Она потребовала, чтобы отец курил в палисаднике. Отец стал курить перед домом, но через неделю Кириллиха объявил: когда отец возвращается в квартиру, от него так пахнет табаком, что у нее болит сердце. После этого отцу ничего не оставалось, как после курения с полчаса отсиживаться в палисаднике.

У меня с Кириллихой шла настоящая война. Стоило мне только сбить на ее яблоне несколько яблок, как она кричала, что я все дерево обтряс. Стоило сорвать цветок, — она голосила, что я весь куст оборвал, и вдобавок об этом оповещала родителей. Свои выступления она заканчивала театрально, всплеснув руками:

— Сколько его поступки будут оставаться безнаказанными?! И до каких пор он будет таким дуралеем?! Весь в своего дядю!

Иногда Кириллиха обвиняла меня в совершенно чудовищных вещах. Например, что у нее крыша сарая поржавела, потому что я по ней лазил. После одного из таких несправедливых обвинений я решил насолить ей по-настоящему. У них были какие-то невероятные часы: каждый час так громко били, что в доме дребезжали стекла. По ночам я не раз вскакивал от страшного грохота. Однажды, когда Кириллины были на работе, я через открытое окно пробрался в их комнату и оборвал у часов гири. После этого Кириллиха закатила скандал на всю улицу, а потом потихоньку сломала мои удочки. Эта война продолжалась долго, до тех пор, пока я не повзрослел и не понял, что лучшей местью является молчаливое презрение.

Со временем Кириллиха восстановила против себя всю улицу. Особенно ее не выносил дядя Федя — за то, что она называла его «горьким подзаборным пьяницей». Как-то дядя Федя сказал:

— Убить ее мало!

Я не помню, в связи с чем он это сказал, но помню точно — тут же предложил свою помощь.

Больше всех от Кириллихи доставалось ее мужу — отставному офицеру, тучному мужчине с седыми усами. По слухам, он не раз собирался уйти от сварливой жены, но «не хватало духа»… Он все время менял профессии, но не потому, что не мог найти работу по душе, а потому, что был мастер на все руки — умел плотничать и столярничать, отлично разбирался в технике. Как-то ему привезли старый, сломанный мотоцикл, который даже в мастерской отказались чинить, а он посидел над ним два вечера и починил. Очевидно, со своими способностями он быстро достигал мастерства в любой работе, а достигнув, терял к ней всякий интерес, и ему не терпелось заняться чем-нибудь другим. Сам он объяснял это так:

— Это все трамплинчики. У меня чешутся руки по настоящей работе, по чему-нибудь существенному. Мужчина создан для созидания. А некоторые думают, — он показал глазами на жену, — для того, чтобы развлекать женщин.

Одно время он работал дегустатором на чаеразвесочной фабрике. Устроился туда временно, «пока не подвернулось чего-либо подходящего».