Заколдованная (сборник) - Страница 2

Эти слова я истолковал по-своему — в моем воображении Домовладелец окончательно превратился в монстра.

В саду Домовладельца росло полчище колючих кустов шиповника — они теснились, вылезали на улицу, а от цветов не было спасения — на запахи слетались жуки со всей окрестности; под осень ягоды с кустов так и сыпались. Как-то мы с Таней, девчонкой с соседней улицы, собирали ягоды перед забором, вдруг рядом возник Домовладелец.

— Ты! Ягоды не рви! — обратился к Тане, а мне погрозил пальцем. — А ты кусты не ломай! — и отошел от забора, бормоча: — Черти, а не дети! Новое советское поколение называется!

Иногда для прогулок по нашей улице Домовладелец надевал черно-серый полосатый костюм — это означало, что он особенно не в духе. В такие дни, проходя мимо домов, он успевал охаять сапожника дядю Колю, учинить разнос дворнику, осыпать ругательствами мальчишек. Но бывали дни, когда из подвала слышались приглушенные звуки рояля — казалось, водопад звуков выливается из окон и, растекаясь по улице, замирает где-то в отдалении. Если мелодия была веселой, передо мной возникала ярмарка с шумными аттракционами, а если грустная — далекие таинственные страны. В такие минуты все неудачи казались ерундой и я чувствовал: в жизни есть что-то другое, более важное, чем мои мальчишеские увлечения. Я слушал волшебные звуки и не мог понять: как могут уживаться в одном человеке талант и злость? Я думал, так играть могут только добрые люди, а получалось — хороший музыкант может быть и грубияном, и сумрачным деспотом.

Домовладелец совершенно не выносил, когда кто-нибудь пел и фальшивил; услышав такое пение, он морщился и затыкал уши, «чтобы не портить себе кровь». Зная об этом, мы нарочно перед его подвалом затягивали песню и с превеликим усердием, не щадя голосовых связок, коверкали мелодию, только старались напрасно, поскольку и так не обладали слухом.

У Домовладельца сохранилось несколько старинных картин в позолоченных рамах. Он считал себя знатоком «настоящей» живописи и работы моего дяди всерьез не принимал. На этой почве у них не раз происходили словесные перестрелки. Однажды я нарисовал нашу березу в палисаднике — скопировал ее до мельчайших подробностей, до каждого сучка — вложил в рисунок всю душу, но когда показал его дяде, он поморщился:

— Очень плохо. Замученный рисунок. Нет легкости, и нет волнующего момента в твоей работе. В каждой работе этот момент должен быть, а в твоей его нет. Ну стоит береза, и что? А она должна взволновать тебя, взбудоражить. Ну сделать грустным, что ли, или развеселить. Не знаю, я бы на твоем месте занялся чем-нибудь другим. Вряд ли из тебя выйдет художник. Ты не вдохновенный человек, в твоих глазах нет внутреннего света, творческого голода, жажды открытий.

Резкая, точнее убийственная, оценка дяди меня не огорчила, я расценил ее как элементарную, чуть прикрытую, зависть и придумал, что он просто-напросто увидел во мне опасного конкурента. Взяв рисунок, я направился к Домовладельцу. Тот неожиданно встретил меня любезно: внимательно рассмотрел рисунок, подвел к картинам и подробно рассказал о старых мастерах. Рассказывал он легко, его голос звучал тепло, почти ласково. Проводив меня до калитки, он даже положил мне руку на плечо (в избытке сердечности чуть не обнял) и доверительно шепнул:

— Помни главное: ты художник! Ты должен все изображать лучше, чем есть на самом деле. То есть убирать все уродливое! — он сделал широкий жест, как бы обведя весь наш городок, скривился и плюнул.

Забегая вперед, скажу, что Домовладелец и Кириллиха — только эти два человека — являлись в моем детстве носителями зла. Ругать плохое всегда легче, чем хвалить хорошее — потому и не буду на этом особенно задерживаться, да и хороших людей на нашей улице было гораздо больше, чем плохих.

Мы жили в двухэтажном срубе. На первом этаже в коридоре стояли подпорки-колонны с рассохшейся резьбой. Здесь же была антресоль, при случае грозившая рухнуть, и винтовая лестница на второй этаж. Под лестницей начинались чуланы и застекленная терраса, заваленная разным хламом. Парадная дверь дома — плохо сколоченные доски — запиралась на щеколду, а черный ход красовался английскими замками и витражами. Весь нижний этаж представлял собой сплошное нагромождение нелепостей, но имел и достоинство — солнечные окна. В первой половине дня солнце затопляло комнаты, а после полудня освещало пыльную террасу, расцвечивало витражи, играло в посуде на кухне.

В детстве ум и талантливость взрослых я определял степенью участия в моих играх. Чем больше заинтересованности проявлял взрослый к игре, тем выше стоял в моей табеле о рангах. По этой классификации самый высокий ранг имела бабушка: за особую активность я дал ей звание генералиссимуса. Дядя был генералом. Затем в ранге полковника шел шофер дядя Федя. Дальше стояли разные майоры и капитаны. Эти звания я раздавал щедро, направо и налево, как подарки. В моей армии любой солдат за одну удачную реплику мог моментально стать генералом, и наоборот: провинившийся генерал в одно мгновение быть разжалованным в рядовые. Например, звания моего отца менялись по несколько раз в день. Как-то отец три часа возился с моим заводным грузовиком, но так и не смог его починить. И тут мать сунула в грузовик шпильку для волос, и машина поехала. Авторитет отца сразу упал в моих глазах до крайне низкого уровня. Правда, на короткое время. Мать была слишком непогрешимой, чтобы я долго ею восхищался — уже тогда я заметил, что положительные люди прекрасны, но с ними скучно. То ли дело отрицательные! Никогда не знаешь, что они выкинут в следующую минуту — приходится быть настороже, они не позволяют расслабляться, прозябать в спокойствии, хиреть в благополучии.

Так вот, долго своей святой матерью я не восхищался, да и отец скоро реабилитировал себя. Это произошло так. В школе я получил двойку. Двойку как двойку. Раньше я и колы получал. Но эту двойку я схватил накануне своего дня рождения. Обычно отец за двойки меня не ругал — ругала мать, а отец просто не давал денег на кино. Кстати, в школе я вообще особыми успехами не отличался. Нельзя сказать, что совсем ничего не знал — кое-что, конечно, знал, но чаще всего поверхностно и понаслышке. Единственное, что меня спасало, — это какая-то отчаянная решимость. В нашем классе было немало способных учеников, но одни из них не верили в свои силы и даже, отвечая с места, говорили чересчур робко — эта неуверенность придавала им жалкий вид и наводила на мысль о скудных познаниях. Другие, выучив весь урок, сидели за партами как на иголках. Если их вызывали к доске, они, забыв всего-навсего какую-нибудь дату, от волнения начинали краснеть и заикаться, словно сомневались в правильности своих ответов. Я всегда говорил громко, весело и смело, правда, не всегда по теме, зато тараторил без передышки. Это очень важно. Со стороны казалось, что я выучил урок, но многочисленные побочные знания мешают мне сосредоточиться, и от этого изложение теряет стройность. Я был настолько уверен в себе, что во время ответа еще успевал подумать, как красиво у меня все получается, а направляясь к парте намечал отметку, какую должен был получить.

Известное дело — пока не полезешь на стену от зубной боли, к врачу не пойдешь. После того, как в школу вызывали родителей, я готовился к урокам серьезно, отвечал блестяще и получал пять с минусом. Ни один учитель не ставил мне просто пять — обязательно пять с минусом. Этой отметкой они, видимо, хотели подчеркнуть, что я знаю материал, но мне не хватает как бы вдохновения, а попросту — вообще желания учиться. Вспоминая время учебы, я прихожу к выводу, что добиться можно многого, главное, вовремя преодолеть лень.

В тот вечер, когда я получил двойку, отец, как всегда, после ужина читал газету. Не знаю, что он там вычитал, но неожиданно отложил чтиво и стал ходить взад-вперед по комнате и что-то напевать себе под нос. Потом остановился и предложил мне сыграть партию в шахматы.