Заговор призраков - Страница 16

– Я хочу предаться пороку во всех его проявлениях, – отвечаю я. – Как и подобает джентльмену.

Директор так багровеет, что кажется, будто кровь брызнет из глубоких, как жерла вулкана, пор на его носу.

– Снова нагнуться, сэр?

Но он мотает головой и даже убирает розгу за спину. Такое чувство, что закончить надпись мне уже не дадут. Жаль.

Образина хватает с полки «Вульгарию» Уильяма Хормана, наугад открывает страницу, тычет в первую попавшуюся строку.

– Перепишите эту вокабулу сто… нет, пятьсот раз. Завтра я все проверю.

Смотрю, что за латинское изречение мне досталось. Ожидаю нечто занудное до нестерпимости, но едва сдерживаю радость: «Негоже ученым мужьям посещать монахинь ни поутру, ни ввечеру». Умели же веселиться в XVI веке! Фортуна явно ко мне благоволит».

Агнесс протянула кузену дневник. Слов она не находила. Перед глазами возникло лицо другого мальчишки, которого тоже все детство били смертным боем. А еще раньше – искалечили ему руки, искромсали ланцетом, срезая перепонки между пальцами. Весь он был покрыт шрамами, снаружи и внутри, и скалился, как затравленный зверь. Побои ожесточили его настолько, что он бросился прочь из мира людей – и прочь от нее.

– Мне… мне очень жаль, что тебе причиняли такую боль, – начала она неловко. – Такую мучительную боль и так часто. Люди, поступающие жестоко с учениками, недостойны называться наставниками. Им даже щенков нельзя воспитывать, не то что детей.

– Дете-е-ей? – насмешливо протянул Чарльз.

В его глазах, казавшихся полусонными из-за тяжелых век, не было и намека на ожесточенную тоску Ронана. Но для чего же тогда он дал ей дневник?

– И это все, что ты вычитала? Бедная моя кузина! Глупая валлийская пони.

Не церемонясь, он выдернул дневник из ее ослабевшей руки, как вдруг страницы распахнулись. Кружась в воздухе, на пол опустился засохший стебелек с цветами. От давности лет цветы побурели, но цвет их все еще можно было разобрать – красный. Пару секунд оба разглядывали находку, но Агнесс среагировала быстрее: схватила, прежде чем Чарльз успел на нее наступить.

– Что это?

– Да так, чепуха какая-то, – буркнул Чарльз. – Ветром занесло сорняк, он и прилип к странице. Выбрось.

Но это был не сорняк, пригляделась Агнесс. Это была наперстянка.

Теперь он все время ходил в полутьме. Даже если на улице был белый день, ему казалось, что он движется в сумерках. Зато во тьме ночной он видел все ясно, в мельчайших деталях. У всех ли призраков наблюдалось такое явление, он не знал.

Ему случалось встречать других духов на улицах Лондона, особенно часто – в ночное время. Днем расхаживать по городу могли только самые сильные, только такие, как он, находившиеся на особом положении, внесшие за свое призрачное бессмертие уникальную плату… Аристократы мира духов. Обычные же бедолаги, лишенные упокоения, бродили ночью.

Но и ночные, и дневные призраки в равной степени проявляли безразличие к нему, а может, и ко всем себе подобным.

Он не раз видел, как призраки преследуют живых. Встречал группы призраков. Но никогда не удавалось застать призраков за разговором друг с другом.

Быть может, это и вовсе не возможно?

Достоверных исследований о бытии призрака ему при жизни не попадалось в руки, да и после смерти он зря шуршал страницами в библиотеках. Его это удивляло: ведь призраки могут вступать в контакт с живыми, а некоторые даже вселяться в них! Так почему никто не написал о своих посмертных приключениях? Пусть под видом романа, вымысла… Те, кто на самом деле стал призраком, поймут, правдиво ли повествование.

Впрочем, даже призраку нужен литературный талант и некоторая усидчивость, чтобы создать книгу. С усидчивостью бывает плоховато даже у тех, у кого в распоряжении целая вечность, как у всех этих скитающихся душ. Они не исчезают… Одни и те же. Всегда одни и те же. За годы прогулок по Лондону он точно знал, где и кого он встретит. Некоторые появлялись раз в год, некоторые – раз в месяц, но были бедняги, которых он видел каждый день. Или каждую ночь.

Вот из этого переулка неподалеку от Риджент-стрит всегда выбегала женщина с ребенком на руках – не с младенцем, а с девочкой лет шести, слишком большой и тяжелой, чтобы унести ее далеко, – а за ними мчался мужчина с дубинкой в руках, настигал, бил женщину по голове, после чего она вместе с девочкой рассыпалась серебристой пылью, а преследователь проваливался сквозь мостовую. Судя по одежде, они начали свои ночные прогулки еще при Тюдорах.

Попадалась ему маленькая оборванка, рыдающая и просящая дать ей хоть кусочек хлеба: будь она живой, прохожие бросались бы врассыпную, заметив ее чумные бубоны.

Юный щеголь, современник Браммела, гулял вдоль решетки Гайд-парка и снимал цилиндр, демонстрируя простреленную голову. Сухопарая женщина с подушкой в руках допытывалась: «Вы не видели моих детей? Где мои дети? Я хочу попросить у них прощения… Пожалуйста, скажите, куда увезли моих детей?» Он предполагал, что детки покоятся на кладбище, а у матушки неспроста в руках подушка. И неспроста она стала неприкаянным духом.

Кстати, отвечать ей бесполезно. Она не услышит.

Иногда ему казалось, что слабые призраки, даже произнося какие-то фразы, на самом деле не думают о том, что говорят. Они просто снова и снова переживают тот миг боли, который сделал их вечными скитальцами. И если в этот миг они говорили или кричали, то вечно будут говорить или кричать.

Бывали призраки древнее.

Каждую ночь близ Спиталфилдза он встречал гулящую девку, ярко размалеванную, с распущенными волосами, в разорванном на груди платье, с вспоротым горлом, из которого вытекала кровь, сияющая, как ртуть. Она тут бродить начала явно еще до Великого Лондонского пожара.

Или двое дворян, принаряженных по моде эпохи Королевы-Девственницы, которые азартно дрались на шпагах на углу возле церкви Святого Варфоломея – и всякий раз протыкали друг друга насквозь.

Призраками, как правило, становились убийцы или жертвы, или же те, кто, как он сам, добровольно желал продлить свое пребывание в этом мире. Но почему же ему ни разу не повстречались те, кого он сам столкнул за порог жизни? Их было много, и смерть их была неспокойной. По логике, он и другие братья должны были населить предместья Лондона десятками мятущихся духов, и некоторых из них он не прочь был увидеть вновь. Тех женщин, что ложились на алтарь. Вероятно, их души попадали в ад, не задерживаясь на бренной земле, а жаль. Когда-то они были красивы.

Он мог бы показать их той девочке, рыжей милашке с нежными щечками, и она бы их тоже увидела. Так же, как увидела его.

Забавно. При виде таких девочек, как эта, у него рождались приятные фантазии, и смерть не изменила его. По крайней мере, не в этом отношении… Правда, для того, чтобы приподнять ее хрустящие юбки и вдохнуть аромат ее непорочности, ему понадобился бы человек. Мужчина. Или женщина? Может, так даже занятнее? Нет, все же мужчина… Ведь просто взметнуть ей юбки он может и безо всякой помощи смертных, только зачем их задирать без цели? А осуществить свои бесспорно порочные намерения он может только с помощью чужого тела… Чужого, молодого, сильного тела.

Хотя… Может, в этот раз ему следует поумерить свою похотливость. От нее так и разит добродетелью. Аромат сладкий и пленительный, но вместе с тем едкий и удушающий, как аромат ландышей, им невозможно долго дышать… Впрочем, он и не дышит. Он чует. Чует ее добродетель и не может находиться рядом слишком долго.

Человеческие добродетели раздражали его. Блеющая паства и их пастыри… Жаль, он не мог, как при жизни, подстегнуть их религиозное рвение в буквальном смысле: хлыстом!

Он лелеял воспоминание о своем путешествии в Италию, когда однажды, в Страстную пятницу, он присутствовал на службе в самом сердце христианства: в Сикстинской капелле. Это была особенная служба: при входе прихожане получали маленькую плеть, чтобы предаваться флагеллянтскому пороку… То есть самобичеванию в знак покаяния. В капелле царил мрак, лишь на алтаре горели свечи, и никто не заметил, что он пробрался туда в костюме стражника и принес с собой хлыст для верховой езды: куда более могучее оружие, чем эти их игрушечные плети! Священник торжественно, одну за другой, погасил свечи, а паства обнажилась до пояса и принялась стегать себя по плечам. Слегка. Напоказ. Не больно. И тогда он молча, во тьме, пошел между рядами верующих и принялся их охаживать хлыстом – наотмашь, жгуче. Они не могли разглядеть его, они решили, что это дьявол пришел за ними, они кричали: «Il diavolo!» Жалобно блеяли. Кто-то покорно склонялся под его ударами, кто-то пытался увернуться… Это было славной забавой.