Заговор призраков - Страница 15

– Ну-у… положим, пороха там было всего ничего. Один бочонок. Маленький. И мы припрятали его далеко от Долгого зала…

Агнесс скосила глаза на запыленное окно, ожидая, когда по стеклу поползут морозные узоры – они бывают так красивы! – но Джеймс лишь вздохнул. Даже такая выходка Чарльза не казалась ему из ряда вон выходящей.

– Поскольку поездка в Итон была бы бессмысленной, сэкономленное время я готов потратить на дела в Лондоне.

Поклонившись Агнесс, он молча вышел из гостиной.

– Какие такие у него дела? – подступился к кузине Чарльз. – И кстати, для чего вас вызывали во дворец?

– Я… я гуляла в Грин-парке и… и повстречала архиепископа Кентерберийского, – вдохновенно солгала она. – Он хотел передать мистеру Линдену привет. Все ж они коллеги… в некотором роде. Теперь у них какие-то общие дела… церковные, и они хотели посвятить в них королеву.

К ее немалому удивлению, Чарльз проглотил ее ложь с тем же аппетитом, с каким давеча уплетал нугу.

– Чего только на свете не бывает, – присвистнул мальчик. Похоже, дядины странности тоже были ему не в диковинку. – А ты сама не хочешь почитать?

– Что почитать?

– Не Великую же хартию вольностей! Мой дневник.

– Да ты что, как можно! Чужой дневник!

– Если с моего согласия, то можно.

Чарльз порылся под подушкой и извлек книжицу, переплетенную в шагрень – зеленую и пупырчатую. Видимо, незадолго до прихода Агнесс он перечитывал дневник, скучая по школе.

– Сейчас я отыщу тебе что-нибудь поинтереснее, какой-нибудь вдохновляющий пассаж… Так, ну это клише… а это вообще стоило бы вымарать, дабы не гневить бумагу… Вот, хотя бы…

Буквы, выведенные легким, летящим почерком, складывались в слова, но что это были за слова!

«Свист и удар, свист и удар, и так до бесконечности. Стискиваю зубы, проглатывая крик. Не отгоняю боль, но бросаюсь в поединок с ней, пока она не подчинится мне, пока из всепоглощающей, от которой хочется скулить и давать любые клятвы, не превратится в легкое жжение, по-своему даже приятное. Ну вот, так лучше. Теперь за дело.

Перочинный нож споро скользит по дереву, вырезая буквы. Их остается четыре.

Так начался мой первый день в среднем отделении пятого класса. Отучившись в нем, попадаешь в старшее отделение, где сидишь, как на иголках, дожидаясь вакансии в шестом. А после шестого – все, свобода! От нее меня отделяет пара лет.

По традиции, я должен был притащить в часовню «церковные сласти», сиречь кулек с орехами, и угостить других пятиклассников. Но мы же не дети, чтобы грызть миндаль и замирать от дерзости. Я принес кое-что посолиднее – флягу с бренди. Мы пускали ее по рукам во время коленопреклонений. Забавы наши протекали гладко, пока Генри Лэмбтона не угораздило загоготать посреди гимна. За смех в часовне директор спускает шкуру. А за смех, вызванный глотком бренди, он готов пробрать тебя до костей.

Отдуваться за всех пришлось мне, но я и не возражаю. Давно хотел осуществить сей прожект.

Пережидаю новый удар, не выпуская из рук ножа. Снова наклоняюсь пониже, так, что волосы щекочут лицо. На очереди буква «Н».

Колода для порки испещрена инициалами. Их было еще больше, но года три назад лорд Уотерфорд выкрал старую колоду, распилил на табакерки и раздарил друзьям. После все ринулись украшать новую плаху своими фамилиями, так что отметиться на колоде – дело не хитрое. Но доселе ни у кого не получалось расписаться на ней во время экзекуции.

А у меня получится.

Снова противный мокрый свист, а за ним удар такой силы, что нож едва не падает из рук. Лезвие вонзается в древесину, оставляя царапину на навершии «Н». Тысяча чертей! Все насмарку!

Директор вознамерился стегать меня до «воплей и скрежета зубовного», как выразился бы мой набожный родственник. Иначе говоря, пока не попрошу пощады.

– Да заори ты наконец, – шепотом умоляет меня Друри.

Его позвали, чтобы держать мне руки, но они сейчас заняты, и он нервно комкает рубашку у меня на спине. Если она соскользнет вниз, то испачкается в крови. Лишняя работа для прачек.

– Как бы не так.

– Линден, он тебя до обморока запорет. Или до смерти.

– Молчи, непарнокопытное, не сопи мне в ухо.

Но едва я успеваю превратить царапину в красивый завиток, достойный любого каллиграфа, свист умолкает. Вот те на. Не хочется оставлять надпись на середине.

– Вставайте, милорд! – рокочет директор Хоутри.

Пока поднимаюсь, успеваю потереть колени – всего-то минут пять прошло, а уже затекли – и осторожно натягиваю штаны. Кланяюсь директору, стараясь не морщиться. Второй поклон благодарной публике в лице Младшей школы, все это время наблюдавшей за мной, приоткрыв рот.

– За эти три года на розги для вас мы извели лес площадью не меньше Арденнского, – негодует директор, потрясая влажной метелкой, впрочем, изрядно уже обтрепавшейся. – Я заработал радикулит, воспитывая вас и вбивая крупицы добра в вашу неподатливую голову.

Когда Бог взялся лепить доктора Эдварда Хоутри, то до конца не мог решить, кто получится – человек или обезьяна. В итоге вышло нечто среднее. Его выступающий лоб составляет гармоничное целое с тяжелой челюстью, а злодейские черные брови гораздо гуще, чем волосы на макушке. Он невысок ростом и все время клонится набок, словно Пизанская башня. Недаром же его прозвали Образиной.

– Мне жаль вас, сэр.

– Неужели вам самому не надоело?

– Напротив, я только во вкус вхожу. Вам известно не хуже моего, сэр, что в Итоне всего три развлечения – крикет, гребля и порка, – втолковываю я ему. – Ну так вот, крикет мне уже опостылел. Вот если бы у нас бытовала старинная итонская забава – забивание дубинками барана! Но ее отменили. А гребля начнется не раньше марта. Значит, остается только порка. Но она ничего так. Бодрит.

Третьеклашки взирают на меня с почтительным ужасом, как брамины на Джаганната. Для них я бог и кумир. Они до синяков дерутся за право быть моим пажом.

– А ведь вы юноша отнюдь не глупый, – разоряется директор. – Вы поступили сразу в четвертый класс, и на всех испытаниях получаете высший балл.

– Стараюсь, сэр.

До сих пор никто во всем Итоне не прознал, что дядя с самого начала отказал мне в карманных деньгах. Зато назначил солидный приз за лучший результат на испытаниях. Приходится корпеть над учебниками, чтоб их черти взяли, и чувствую я себя при этом омерзительно. Создается впечатление, что деньги я зарабатываю своим трудом, что мне как лорду совершенно не пристало. Но без денег я сгинул бы еще в четвертом классе. Чтобы побеждать в драках, нужно есть много говядины и пить много портера – на школьной баранине и разбавленном эле быстро концы отдашь.

– Но каков же контраст с вашим поведением, милорд! Меня беспокоит и даже печалит ваше будущее, потому как вы, видимо, задались целью стать последним пэром, казненным на виселице. Чего вы хотите от жизни?

Чего я хочу? Каков вопрос!

Иные юноши моего возраста маются, не зная, чего хотят. Мои же мечты настолько осязаемы и реальны, насколько неосуществимы. Прочь, прочь из этой Англии! Дайте мне погрузиться в Лондон былых времен, в его тьму, где вспыхивают факелы пажей, что бегут за моей каретой. В Лондон, пропитанный духами шлюх и вонью дешевого джина, который торговцы прячут среди перезрелых апельсинов и, подмигивая, предлагают прохожим. В Лондон, где вечером можно наведаться в бордель матушки Нидхем, а днем закидать камнями старую сводню, пока она стоит в колодках. В Лондон, где разрешено прикладываться к бутылке даже в соборе Св. Павла.

Я хочу в мой Лондон. В мою Англию, которая еще помнит Истинного короля.

Но зачем метать бисер перед свиньями? Никто не поймет, как это жутко – чувствовать себя изгоем в своей эпохе и в своей стране. Ах, если бы я родился столетие назад! В ту эру, когда от джентльменов требовалось сохранять приличия на публике, но за закрытыми дверями они вытворяли все, что им вздумается! А сейчас что лорд, что лавочник, все едино. Одни и те же ценности, нормы поведения, даже сюртуки такие же скучные и единообразные. Я еще жить толком не начал, но меня уже с души воротит от всей этой дребедени.