Заговор патриотов (Провокация) - Страница 1

И где был хор? где был орган? все рушилось сверху, с небес разверзшихся, пронзенных рыбьей костью соборного шпиля, притянувшего, как громоотвод, все громы и молнии гнева Господня в самой страшной части всех реквиемов, когда-либо исторгнутых на людей свыше.

Dies irae.

День гнева.

И не имело значения, кто вывел на нотных линейках эти грозные знаки неминуемого возмездия, чьи руки упали на клавиатуру органа, кто взмахнул дирижерской палочкой перед хором.

Все это было лишь средство — проводник, случайно избранный энергией грозового разряда, чтобы обрушиться на людские души, сорвать коросту обыденности, как засохший бинт с гноящейся раны, приуготовить к исповеди перед самим собой.

А это и значило — перед Ним.

Это я, это я, Господи!

Имя мое — Сергей Пастухов.

Дело мое на земле — воин.

Твой ли я воин, Господи? Или царя Тьмы?

За стенами собора бушевала весна. Россия еще лежала в снегах, вьюги реяли над ее хмурыми городами. А здесь ветер гнал с Финского залива веселые облака, гранил красную черепицу крыш и древние таллинские мостовые. Трепетали вымпелы на корабельных флагштоках в порту. По брусчатке Старого города цокали подковы коней, запряженных в пролетки. На них катали туристов.

Завтра на эти мостовые прольется кровь.

Русская.

И эстонская тоже.

Как ее различить?

Кровь различается по группам, а не по национальности.

Эстония была как многопалубный теплоход, на курсе которого всплыла ржавая, обросшая ракушками донная мина. Полвека пролежала она на грунте. И теперь тяжело покачивалась на светлой балтийской волне.

Она не сама всплыла. Ей помогли всплыть.

Вразуми меня, Господи. Наставь на путь истинный.

Укрепи веру мою в то, что я слуга Твой — пес Господен.

Ибо что, если не воля Твоя, вела меня долгим кружным путем и привела на этот перекресток, где прошлое перехлестнулось с будущим и во вспышке короткого замыкания высветились дьявольские механизмы, управляющие жизнью людей?

Dies irae.

Аминь.

Суки.

Впервые чувство национального самосознания житель Таллина Томас Реб?ане, за которым еще со школьных лет закрепилась кличка Фитиль, испытал 21 ноября 1990 года в КПЗ 15-го отделения милиции города Ленинграда.

За три недели до этого возле гостиницы «Европейская» он свел удачное знакомство с одним из финнов, которые на выходные толпами наезжали в Ленинград оттянуться на всю катушку — отдохнуть от сурового сухого закона, свирепствовавшего на их родине. Финн быстро набрался, ему потребовались российские «деревянные», чтобы продолжить знакомство с достопримечательностями Северной Пальмиры. Этого момента Томас и ждал. Как истинный джентльмен и даже в некотором роде патриот, он предложил финну обмен по очень выгодному курсу. Но в тот момент, когда пачка «фиников» была уже в руках Томаса, а пачка рублей, ополовиненная широко известным в узких кругах приемом «ломки», перешла к гостю северной столицы, тот неожиданно и как-то неприятно протрезвел, несколько сильных мужских рук сковали движения Томаса. И намного раньше, чем финн предъявил милицейское удостоверение и представился оперуполномоченным Ленинградского уголовного розыска, Томас понял, что на этот раз удача ему изменила. И крепко.

Пахло не мошенничеством по статье 147 часть 1 УК РСФСР (до двух лет со штрафом до четырехсот рублей). Пахло статьей 147 часть 2 («мошенничество, совершенное повторно» — до четырех лет), так как у Томаса уже была за плечами полугодовая отсидка за те же дела. А могло быть и намного хуже — статья 88: «Нарушение правил о валютных операциях». Чем это может кончиться, страшно было даже подумать.

Томас и не думал. Человеком он был незлобливым, больших пакостей ближним старался не делать, жил легко и верил, что Господь будет к нему милосердным. Потому что всей своей, пусть даже не совсем безгрешной, жизнью Томас славил созданный Им мир, радовался ему, как и должен истинный католик радоваться Божьему творению. А вот те, кто злобствуют и вечно всем недовольны, те и есть настоящие грешники, их и нужно карать.

Этими соображениями Томас не стал делиться со следователем. Очень сомневался он, что этот хмурый следак районной прокуратуры сможет оценить особенности его тонкой и в чем-то даже поэтической натуры. Но другое Томас знал твердо: он оценит его полную готовность сотрудничать со следствием. И он был откровенным: ни от чего не отпирался, все рассказал, все подтвердил и подписал. Рассказал даже еще о паре мелких «кидков», понимая, что они не документированы и не могут ему повредить, но благожелательности со стороны следователя могут прибавить.

Так и вышло. Сказать, что следователь исполнился к Томасу симпатией, было бы преувеличением, но и вражды к подследственному он не испытывал. Это уже само по себе было немало. По характеру допросов Томас понял, что 88-ю шить ему, похоже, не будут. А в данном случае это и была высшая милость Божья.

Через три недели, которые Томас провел в знаменитом питерском СИЗО «Кресты», дело было готово к передаче в суд. По мнению сокамерников Томаса, многие из которых парились в ожидании суда едва ли не годами, срок следствия был неправдоподобно коротким. Но Томас понимал, чем вызвана эта оперативность. Финские туристы были источником валюты. Любое криминальное происшествие с ними, попадая в хельсинкские газеты, грозило вызвать сокращение числа «четвероногих друзей», как ласково именовали финнов гостеприимные ленинградцы. А происшествий хватало, «четвероногие друзья» словно бы сами напрашивались на то, чтобы быть ограбленными или облапошенными. От питерской милиции требовали усилить борьбу с этими негативными явлениями. И дело Томаса Ребане давало ментам хорошую возможность продемонстрировать обкомовскому начальству и, главное, дружественной Финляндии, что эта борьба ведется, и ведется, как видите, господа, весьма эффективно. Потому и следствие было проведено со скоростью курьерского поезда.

И хотя в обвинительном заключении стояла статья 147-2, Томас все же надеялся, что отделается по минимуму, тем более что следователь специально отметил чистосердечность признаний обвиняемого. Что, по мнению Томаса, характеризовало его как порядочного человека.

Теперь важно было произвести хорошее впечатление на судью. Было бы огромной удачей, если бы судьей оказалась женщина средних лет. Впрочем, молодых женщин среди судей практически не бывает. А на женщин среднего возраста, особенно одиноких, Томас действовал неотразимо. Не потому, что он был красавцем. Нет, красавцем он не был. При росте сто восемьдесят сантиметров, с припухшими по-детски чертами лица, с взлохмаченными светлыми волосами и унылыми голубыми глазами, которые при желании можно было назвать грустными, Томас производил впечатление старательного и недокормленного студента, который из сил выбивается, чтобы получить образование. Но необходимость помогать больной матери, вырастившей его без отца-негодяя, который исчез сразу после его рождения и ни разу не дал о себе знать, плата за лекарства, плата соседке, чтобы присмотрела за матерью, пока он сидит на лекциях... Да что говорить!

Студентом Тартуского университета Томас действительно был. Целых полгода. За это время он успел прочитать Гесиода и мог без запинки перечислить имена всех девяти древнегреческих муз — от музы лирической поэзии Евтерпы до музы астрономии Урании. Из них ему особенно нравились муза комедии Талия и муза любовной поэзии Эрато. К Полигимнии, музе гимнов, он относился совершенно равнодушно, как и ко всем гимнам вообще, к Терпсихоре был снисходительно-благожелательным. А вот музу истории Клио почему-то не любил. Не нравилась она ему, казалась злой и непостоянной. Как деканша истфака, еще молодая, но уже стерва. Сегодня у нее одно, завтра другое, а послезавтра и вообще третье: русские, оказывается, уже не братья-освободители, а чуть ли не оккупанты. И все это не напрямую, а хитроумно, в подтексте. Томасу было по барабану, кем будут считаться русские в официальной историографии Эстонии. Но нужна же хоть какая-то определенность. Что это за наука, в которой сегодня дважды два четыре, а завтра четыре и две десятых, да еще и со знаком минус. И что это за муза, которая покровительствует такой науке.