Заговор обреченных - Страница 2

– Вам никто не смеет приказывать, чтобы вы вершили задуманное вами покушение! – хрипло воскликнул он срывающимся голосом, заводя его в свой кабинет. – В конце концов, вы имеете право отказаться от него под любым предлогом, а то и вовсе без предлога. Но вы не отказались. Наоборот, заверили нас. И теперь, как и в прошлый раз, даже не пытаетесь скрыть, что возможность, реальная возможность убрать фюрера у вас была. Так что произошло, что, что?! Мы теряем время. Завтра такой возможности у нас не появится. Уже хотя бы потому, что завтра вся наша группа окажется в подвалах гестапо.

– Я уже объяснил, господин генерал: там не было тех двоих. А если уж рисковать…

– Но ведь мы с генералом Беком просили вас, требовали… не выдвигать это условие. В данном случае… при тех силах и той организации, которая имеется у нас, ваше условие совершенно необязательно. Мы нейтрализуем этих людей сразу же, как только дадите нам возможность подать сигнал «Валькирия».

– Но зачем рисковать, если есть шанс одним усилием убрать всех троих? Тогда уж точно никто не посмеет встать на нашем пути.

– Кто возражает, полковник? Кто в этом сомневается? Да, конечно, лучше бы всех троих. Все его окружение. Но время, полковник, время! Вы же отлично знаете, что первая волна арестов уже прошла. Фон Мольтке, Райхвайн и Лебер арестованы. Они пока молчат. Пока держатся. Гестапо все еще не удалось узнать от них ничего существенного. И никаких особых улик… Но оно уже идет по нашим следам.

– У меня есть сведения, что буквально через несколько дней состоится еще одно совещание, – мрачно молвил Штауффенберг, нервно поправляя сползающую наглазную повязку. – И, возможно, тогда…

– Никаких «возможно», полковник. Нужно действовать. Действовать наверняка. Независимо от того, на кого укажет перст судьбы, поставив его рядом с фюрером.

– Согласен, господин генерал, согласен. Простите, но вы слишком эмоциональны. У меня ведь тоже нервы… И они на пределе. Вы всего лишь ждете результата. А мне приходится проносить взрывчатку. Вы можете себе представить, что такое пройти в ставку фюрера, мимо десятков эсэсовцев из охранного батальона, каждый из которых имеет право остановить и потребовать открыть портфель…

– Не посвящайте в подробности, – холодно осадил его Ольбрихт, останавливаясь над развернутой на столе картой, словно собирался отдать приказ о мощном наступлении. – Уже хотя бы потому, что они мне хорошо известны. Но вы должны понять меня, всех нас… – он говорил уже совершенно спокойно, но при этом продолжал блуждать взглядом по карте. – В этот раз мы ведь подняли по тревоге верные нам воинские части и училища, которые должны были обеспечить переход власти в Берлине. Сигналы о высшей степени готовности ушли во Францию и к некоторым генералам с Восточного фронта. Теперь нам срочно приходится предпринимать шаги к тому, чтобы наши приготовления оказались незамеченными… Вот цена вашей нерешительности, господин фон Штауффенберг.

…Через несколько минут машина, ожидавшая полковника у ворот кладбища, должна была вновь доставить его в штаб. И полковник с ужасом думал о том, что ему вновь придется предстать пред очи все того же генерала Ольбрихта. Хорошо, если у заместителя командующего хватит нервов опять взорваться эмоциями и словесами, как в прошлый раз. А если он снизойдет лишь до презрительного взгляда? А ведь объяснение «главного исполнителя»: «Прошу прощения, господин генерал, до начала совещания у фюрера мне не удалось вставить запал во взрывное устройство» покажутся Ольбрихту, Беку, Геппнеру, фельдмаршалу Витцлебену… еще более наивными и невнятными, чем все предыдущие оправдания.

– Господин полковник, – Штауффенберг оглянулся и увидел в проеме двери фон Хефтена. – Извините, но вы просили напомнить… Нам пора.

– Ждите у машины, обер-лейтенант, – проворчал Штауффенберг.

Адъютант щелкнул каблуком и исчез.

Граф с сожалением взглянул на распятие, словно прощался с интересным, доверчивым собеседником, которому так и не успел рассказать обо всем том, с чем пришел.

– Прости меня, Господи. Кажется, я не способен ни толком согрешить, ни толком раскаяться. Что-то произошло со мной с тех пор, как… тогда, в Африке… Что-то произошло.

«Ни толком согрешить, ни толком раскаяться»… – с этой самоуничтожительной мыслью полковник и входил через некоторое время в здание штаба резерва сухопутных войск, где его с нетерпеливым подозрением ожидали разнервничавшиеся генералы.

Ольбрихт встретил Штауффенберга так, словно тот вернулся не из ставки фюрера, которую должен был поднять на воздух, а из офицерской столовой. Заместитель командующего демонстративно не замечал его. Он весь был поглощен изучением каких-то бумаг, листая которые, задумчиво кряхтел, мямлил что-то себе под нос и вновь, теперь уже озадаченно, кряхтел.

«Случилось то, чего ты больше всего опасался, – молвил себе несостоявшийся террорист. – Тебя уже ни о чем не спрашивают и ни в чем не собираются упрекнуть. Тебя всего лишь брезгливо игнорируют. Брезгливо… Если только это все еще способно расстраивать тебя».

Полковник пребывал в том идиотском «не в духе», когда он уже не нуждался ни в каких упреках, поскольку сам способен был извести себя какими угодно обвинениями, каким угодно презрением.

– Я готов доложить о ходе совещания, господин генерал, – Штауффенберг обязан был сказать это, поскольку подобный доклад являлся традиционным и входил в обязанности начальника штаба.

– Думаю, вам лучше предстать с ним перед командующим, – небрежно отмахнулся Ольбрихт, не отрываясь от бумаг. И полковник вспомнил, что это первый случай, когда заместитель командующего отсылал его к Фромму.

– В таком случае изложу в письменном виде.

Ольбрихт никак не отреагировал на его заявление, давая понять, что игра амбиций и нервов продолжается. Обычно Штауффенберг докладывал о ходе совещания, а также замечаниях фюрера и Кейтеля только Ольбрихту, и на этом официальная часть его визита в ставку завершалась, начиналась рутинная штабистская возня. Но сегодня порядок нарушен и, оказавшись меж двумя генералами, полковник чувствовал себя неуютно.

– Я понимаю, господин генерал, что вы вправе презирать меня…

– С какой стати? – резковато перебил его Ольбрихт, не желая объяснений. – Не опущусь дальше констатации факта.

– Но, поверьте, так сложились обстоятельства. Начало совещания неожиданно было перенесено. Место – тоже. У меня совершенно не оставалось времени, чтобы сориентироваться.

– Ах, вот вы о чем, – наконец оторвался заместитель командующего от бумаг. – Очевидно, вы уже поняли, полковник, что мне неудобно возвращаться к разговору на эту тему.

– Но время и место совещания действительно были перенесены. И я не успел приготовить то, с чем должен был войти. Для этого у меня попросту не хватило времени. Механизм подготовки вам известен.

– В таком случае мы вынуждены будем признать, что против нас восстали уже даже не земные, а всевышние, роковые обстоятельства – да, нет? – как вопрошает в таких случаях генерал Фромм.

– Как человек глубоко верующий, – вспомнилась Штауффенбергу часовня посреди – кладбища, – я склонен думать, что это всего лишь временное невезение. – Он откинулся на спинку стула и с минуту сидел так, закрыв глаза и пытаясь возродить в памяти ситуацию, в которой оказался, узнав о том, что фюрер решил начать совещание немедленно.

Удавалось это Штауффенбергу с трудом. Но даже те проблески недавних событий в ставке, которые ему все же удалось возродить, вновь убеждали: подготовить мину к взрыву, причем так, чтобы не вызвать подозрения и не сорвать операцию, он попросту не сумел бы.

– А ведь мы опять подняли некоторые части по тревоге, – все же не смог Ольбрихт удержаться от упреков. – Объявили готовность, – безынтонационно, как бы самому себе, выговаривал он. – Сюда прибыли генералы Бек и Геппнер. Как видите, все очень рассчитывали на вас.

– Но не может же быть, чтобы нам вечно не везло.