Заговор, которого не было... - Страница 70

На самом деле Роман любил кровь. И разборки любил.

На одном из допросов он скажет следователю Коржеву:

—

При виде крови мы звереем.

—

Кто «мы»?

—

Мы, Ахтаевы. Это черта у нас такая семейная.

—

И Александр?

—

И он. Боится, но до первой крови. А после крови — все смелые.

—

Кто ж первую кровь пускает, чтоб все смелые были?

— 

Поймал меня, ментяра, ладно... Я и пускаю. Я, я, я бью первым! И что ты мне сделаешь? Больше срок дашь? Не испугал. Мне и на зоне теперь паханом быть. Понял? Ты так и будешь шестерить в своей прокуратуре, а я — па­ханом. И на зоне, и на воле.

—

Недолго уж, — усмехнулся Коржев. — Следствие за­канчивается. Я про тебя уже все теперь знаю.

Он действительно многое узнал в ходе следствия про Романа Ахтаева.

С 15 лет по тюрьмам и зонам, «ментов» ненавидел лютой ненавистью. А «ментами» считал всех представителей пра­воохранительных органов, по ведомствам их не делил.

Уверил себя, что преступники попадаются, потому что оставляют свидетелей. И дал зарок, создавая банду, в кото­рую вовлек всех своих братьев — и старшего Александра, и среднего Вениамина, и младшего Равиля, — более он оши­бок допускать не будет.

Свидетелей надо «мочить». Роман всех в страхе дер­жал — и родных братьев, и физически сильного и не менее злого

Дробова. В зоне Роман не признавал даже самых кру­тых авторитетов. Весь в шрамах. Чудом живым выходил из разборок. Но заслужил в конечном итоге репутацию «бе­шеного», которого не трогали даже «воры в законе». Злые, желтые как у волка, чуть раскосые глаза постоянно искали вокруг опасность, обиду, врага. Первая реакция на любой внешний раздражитель: «Убью!» Когда насиловал, а без насилия любовь не признавал, приставлял нож к горлу и шипел: «Убью». Когда проводил разборки с теми, кто поку­пал у него машины «из-под трупа», тоже, чуть что, недо­вольство какое или меньшая, чем договорились, сумма, обещал: «Убью!» Почерпнуто из многочисленных свиде­тельских показаний. Роман, когда читал эти показания, крестики карандашом ставил против фамилий свидетелей (свидетель, к сожалению, при нынешнем законодатель­стве у нас очень беззащитен перед изобличаемым преступ­ником; по закону следователь обязан давать читать свиде­тельские показания подследственному, словно «подстав­ляя» их возможной мести), серьезно обещал следователю: выйду с зоны, всех «замочу», из-под земли достану. Потом задумчиво добавлял: «Тебя, может, и не стану...»

«...Иногда мелочь помогает продвинуться. Я имею ту ха­рактерную мелочь, которая раскрывает преступника, ну, или точнее, подследственного. Преступником его суд на­зовет. Хотя у меня, конечно, свое мнение складывается за­долго до суда, да я ведь до суда интервью не даю. Да, так вот, был такой тяжелый момент. Фактов набралось вагон и маленькая тележка. И вдруг Роман перестал давать показа­ния. Мне еще как минимум два события преступления рас­кручивать. А он как отрезал. Молчит на допросах. И так три месяца! А у нас — сроки! Да и не в сроках формальных дело, надо ведь заканчивать. Материала для осуждения всех чле­нов банды было уже достаточно, но не могу я передавать такое незаконченное дело в суд, душа против, люблю за­конченность, гармонию какую-то... А для того, чтобы все дела свести в одно большое, мне надо, чтобы Роман загово­рил. А он молчит третий месяц. И так я ломал голову, и этак. Разные материалы, вещдоки, свои записочки, сде­ланные в разное время, раскладывал на полу в кухне. Жена с сыном и дочкой спят, десятые сны видят. Я курю, пью хо­лодный чай, потому что от курева уже в горле першит, и все на полу свой «пасьянс» раскладываю. Ну, нашел я письмо, изъятое во время обыска у Романа. Причем письмо было вскрыто, значит, он читал его. Пишет ему некая девушка, скажем, Зина: вот ты уехал, милый мой Роман, я скучала, скучала, но теперь мне легче, у меня появился Мурзик, с такими же, как у тебя, чуть раскосыми глазками.

Ну, думаю, тут что-то есть. Я — к Роману. Кто такой Мурзик? Он отмалчивается. А потом из него выплеснулось: «Начальник, — говорит, — что хочешь скажу, помоги ра­зыскать их. Мурзик, я так понимаю, — мой сын. Девушку эту я плохо помню. Случайная встреча была, неделю мы с ней в Верхневолжске хороводились. Как-то глянулся я ей. А мне все одно: баба и баба. Веришь, нет, всегда баб больше или меньше, но силой брал. А эта дала сама, да как-то охот­но. Мне бы задуматься, может я ей в самом деле глянулся. А я сдуру посчитал, что оторва, раз сама дает. Ну, поматросил и бросил. Ты знаешь, почему нам пришлось из Верхневолжска срываться. И стала меня вдруг тоска глодать. Веришь, начальник, ночами не сплю... А все потому, что письмо от Зинки получил перед самым арестом. Ничего толком узнать не успел. Сперва не думал об этом, другие за­боты были. Как от тебя, тягучего, отлипнуть, выкрутить­ся. А теперь вижу, серьезные у меня перспективы. И за­хотелось мне найти их, Зинку с сыном. Мало ли как жизнь сложится, если вообще мне ее оставят. А сын — он всегда сын, продолжение жизни. Даже и такой хреновой, как моя».

А теперь представьте: на конверте нет обратного адреса, и фамилии Зины ни я, ни Роман не знаем. А мне позарез надо, чтоб он опять заговорил. Поверите ли, нет, но Зину мы нашли. За 10 дней. При этом следователи и опера про­делали работу не меньшую, чем та, что потребовалась, что­бы изобличить Романа! И нашли! А как же. Я слово дал: найду, он «колоться» начнет. Тут ведь не торговля с под­следственным: ты мне, я тебе. Просто такие отношения сложились: каждый свое слово держит, и все... И оба слово свое сдержали. Роман «бормотать» начал, все, что я от него ждал, сказал. А что? Мазурик — он тоже человек. Мерза­вец, садист иногда, но и обыкновенные человеческие чув­ства в нем присутствуют. При этом у меня нет никаких ил­люзий: через 15 лет, если суд оставит ему жизнь, он может найти меня и «пришить», может изнасиловать и убить жену, может сына моего «опустить» и утопить... Никаких то есть гарантий на будущие человеческие отношения. Мо­жет быть, в зоне охладится, но вряд ли. Там добрый человек не добреет. А злобный свою злобу холит и лелеет 10—15 лет и выходит этой злобой переполненный. Ну, и на кого прежде всего ее выплескивает? На свидетелей, подельни­ков, которые на него «набормотали», и на оперов, которые брали, на следователей прокуратуры, которые его дело рас­кручивали... А вы спрашиваете, почему я, спортсмен, ку­рить не бросаю... Специфика работы.

В плане злобы Роман, конечно же, не человек. Но я, пока идет следствие, должен обращаться с ним как с чело­веком. Иначе сам им перестану быть. И, кстати, заметьте, такая интересная деталь, если перестану относиться к правонарушителю как к человеку, труднее дело раскручи­вается. Вот я за семь лет в областной прокуратуре не одно убийство «вел». И заметил, что самые отъявленные «мок­рушники» откровеннее с тем следователем, который не де­монстрирует свою брезгливость, ненависть. Следователь ведь не судит, он расследует. И в ходе этого процесса дол­жен быть беспристрастен. А они ценят такую беспристрас­тность и скрытую за нею силу. И начинают давать показа­ния даже тогда, когда это им во вред. Из принципа. Не знаю, как насчет воровского «кодекса чести», но у преступ­ников есть свои принципы, даже у самых отъявленных мерзавцев. Тут ведь какая интересная взаимосвязь получа­ется: он, преступник, не благодарность к тебе испытывает, что с ним, «как с человеком». Тут другое. Просто сокрытие факта преступления есть по сути слабость сильного пре­ступника, его слабинка. Он таким образом как бы призна­ет, что боится и следователя, и наказания. А признался — показал свою силу, свою смелость. Мол, ни тебя, ни лагеря, ни жизни в зоне, ни смерти-казни он не боится. Такая игра всегда идет на допросе. Ну, я обобщать не хочу. И следова­тели разные, и преступники, и ситуации. Но у меня так ча­сто бывало. И так было во время следствия по делу о серии убийств, совершенных бандой братьев Ахтаевых».