Заглохший пруд - Страница 3

Самолюбивой девчонке, которой долгое время прощались все ее прихоти, трудно было перенести упреки, причиной которых стал какой-то ничтожный гном! И она решила отомстить.

В ту ночь старики, страдавшие бессонницей, особенно долго не засыпали. Соприкасаясь усталыми морщинистыми телами (твои предки, Клаус, не ведали обычая спать в рубашках), они надтреснутыми голосами беседовали о том, как хорошо было бы, чтобы их прах закопали где-нибудь рядом с лесом, и еще о том, что, хотя они готовы в дорогу каждый день, неплохо было бы дожить до весны, еще раз вдохнуть оттаявшие запахи смолы, земли, идущего на водопой стада… Так они беседовали — когда их тихий разговор прервал КРИК!

Мой голос тебе кажется смешным, Клаус. Это оттого, что ты не испытал, как кричат гномы! От звука, похожего на вихрь, что пронесся через весь дом, задрожало каждое бревно, из которого он был построен, а фундамент распался на куски…

Что сделала девчонка? Железную скамеечку, на которой любил спать гном, она пододвинула к огню ближе, чем обычно, и вдобавок насыпала на нее железным совком раскаленных углей из очага. А когда скамеечка, вобрав в себя жар, засветилась малиновым светом, — смахнула угли и отодвинула ее на привычное место.

Пользуясь кочергой, чтобы не обжечься.

Когда Альвис, сам не свой от множества хозяйственных дел, приплелся к очагу, где привык находить покой, скамейка приобрела прежний вид. Одним прыжком издали гном, как обычно вспрыгнул на нее — и еще в полете ощутил ужасающий жар, но остановиться уже не смог. Когда он упал на ставшее для него пыточным железное ложе, вся левая часть его тела зашипела, скрючилась и оплавилась. Я встречался с Альвисом. Он так и остался кривобоким на всю жизнь.

Так громко закричал от боли Альвис, что дом разрушился, насмерть придавив стариков и девчонку, так и не успевшую понять, что стала жертвой собственной злой проделки. Огонь из очага перекинулся на бревна. А выбравшийся из-под обломков Альвис, припадая на обожженную ногу, бежал сквозь селение, вслух проклиная людскую неблагодарность.

Внимая его жалобе, гномы покидали человеческие дома и следовали за ним. Они принесли с собой так много, а не взяли ничего — с врагов не требуют платы. Чаша терпения переполнилась. И часа не прошло, как в селении не осталось ни одного гнома.

Вот правда о том, почему мы постарались отвыкнуть от людской теплоты, которая стала казаться нам лживой, и долго избегали человеческих жилищ. Но я — из тех, кто верит в добро. Не получилось один раз — попробуем вторично. Не случайно я избрал твой дом, Клаус. Ты добр, и ты мечтателен. Если в первый раз дитя человека разрушило дружбу, то, возможно, во второй оно ее восстановит?

В глубине пруда проплывали тусклые облака, как обращенная внутрь пена. Клаус уткнулся взглядом в гладь пруда, избегая смотреть на Фердинанда — так стыдно было ему за незнакомую девчонку, чем-то похожую, должно быть, на Анхен, что вечно дразнит его за чересчур кудрявые для мальчика волосы. Что ни говори, отец прав: женщинам нельзя доверять важные дела, мужчины все-таки разумнее.

— Ты позволишь рассказать об этом кому-нибудь еще? Моим отцу и матушке?

— Конечно же! А сейчас — скажи, что я в силах для тебя сделать?

Клаус сообразил, что, убежав на пруд, он не успел, как велено, вычистить корзины наседок от помета (каковое занятие крепко недолюбливал), и робко сказал об этом своему новому другу.

— Но если это тебе неприятно — я бы не хотел…

— Какие пустяки, Клаус! Что для нас куриный помет — под землей мы привыкли к вещам, показавшимся бы вам несравненно более отвратительными… Курятник будет вычищен. А ты можешь пока искупаться. Только не слишком задерживайся, не то подумают, что тебя, чего доброго, похитили разбойники.

— Где ты был, сынок?

— Ходил на пруд искупаться, матушка.

— А как насчет кур?

— Все исполнено, матушка. Пойдемте, посмотрите.

Госпожа Дамменхербст готовилась уже отчитать сына, но то, что она увидела в курятнике, заставило ее открыть рот и незамеченным ею самой движением вытереть передником мокрые от стирки руки. Курятник был чист, словно дворец — сказочный дворец, имеется в виду, потому что дворец курфюрста, который госпожа Дамменхербст видала, когда восемь лет назад ездила с мужем в столицу на ярмарку, чистотой не отличался… Осторожно, едва прикасаясь, она провела пальцем по деревянному шесту, подпирающему крышу, который внезапно стал так гладко отполирован, что приобрел отблеск золота.

— Неужели ты сам это сделал, мой маленький Клаус?

— Не совсем, матушка. Мне немного помогал гном.

Госпожа Дамменхербст отдернула руку от шеста с такой скоростью, как если бы дерево вдруг покрылось каплями яда.

— Гном? Какой гном? Что ты опять придумал о гномах?

— Я ничего не придумал, матушка. Гнома зовут Фердинанд, и это он приходит помогать к нам по ночам. Он добрый, и не виноват, что Цезарь на него бросается. Цезарь, наверное, принимает его за кошку или белку. Люди обидели гномов, поэтому гномы скрывались от них долгое время…

И тут же Клаус поведал своей матушке то, что услышал от Фердинанда на берегу пруда.

Лицо у госпожи Дамменхербст стало, как у маленькой заблудившейся девочки, а брови то сходились, то расходились, накладывая на лоб прямые морщинки. Наконец она неуверенно вымолвила:

— Я не знаю. Я не помню древних времен, и, возможно, то, что рассказал тебе гном — правда. Но я запомнила из детства другую правду, и она — о том, как опасно людям иметь дело с гномами.

Мне-то на моем веку не доводилось встречаться с гномами — Боже упаси! Я прогоню маленькую тварь метлой, если увижу. Но вот от дедушки я слышала то, что он слышал от своего прадедушки, а уж то самое приключилось с собственным его приятелем, когда в молодости прадедушка был рудокопом в горах Гарца. Этот его приятель, тоже рудокоп, по имени Франц, происходил вроде бы из горожан, а почему пришлось ему заняться тяжелым горным делом, прадедушка вроде бы как не пояснял. Только известно доподлинно, что у Франца была жена, Трина, тощая, как вот эта подпорка, и со слабой грудью, и куча ребятишек мал мала меньше, и чтобы прокормить их всех, он гнул спину, углубляясь во внутренность гор угрюмого Гарца.

А Трина, его ожидая, смотрела в окно, и хоть солнце стояло в полуденном зените, торопила закат, потому что после заката прекращалась работа в горе, и Франц возвращался домой. И хоть иногда он поколачивал ее, вспоминая прежнюю городскую жизнь, но все же был ей добрым мужем и хорошим отцом ее детей.

И вот однажды он пришел домой, и сбросил на пороге свое повседневное тряпье, которое надевал, когда отправлялся работать, и громко крикнул:

— Эй, Трина, тащи мне надеть чего покрасивее! Скоро мы перестанем мыкать горе!

Но лицо его и голос не были при этом веселы.

Трина принесла воды с губкой, и, обтерев мужа, обрядила его в праздничную одежду, и поставила на стол хлеб и кашу, и только после этого спросила:

— Почему ты говоришь о том, что скоро мы избудем горе, а сам невесел?

— Сейчас, погоди. Хочешь узнать сначала радостную весть или недобрую?

— Сначала радость — она так редка в нашей жизни.

— Так знай: сегодня я наткнулся на золотую жилу.

Трина ахнула, а муж продолжал сидеть туча тучей.

— Но, конечно, все отберет хозяин?

— Хозяину я доложил. Он поразился, что я встретил золото там, где оно не предполагалось, допустил, что, должно быть, во мне сидит особый дар, и поручил мне разработать эту жилу, посулив изрядную долю от прибыли.

— Но ведь это хорошо!

— Как нельзя лучше, — простонал Франц, уронив голову на грудь.

— Да что с тобой, наконец!

— Если ты выслушаешь…

— Да я давно уж слушаю. Признайся! Ведь я твоя жена, и ты должен доверять мне больше, чем собственной подушке.

— Сегодня со мной случилось дважды необычайное. Первое — я нашел золото среди тех пород, где оно не водится. Второе — повстречал гнома.