Загадочная книга (сборник) - Страница 10
Фламбо, который уже двинулся на священника, замер.
– За этим деревом, – указал отец Браун, – двое сильных полицейских и величайший в мире сыщик. Как они сюда попали, спросите вы? Разумеется, это я их сюда привел. Каким образом? Если хотите, могу рассказать. Благослови Господи, работая с преступниками, волей-неволей приходится узнавать такие вещи! Понимаете, я не был полностью уверен, что вы – вор, и меньше всего мне хотелось поднимать шум вокруг ни в чем не повинного служителя церкви. Поэтому я просто устроил вам проверку: вдруг бы вы себя чем-то выдали? Человек, как правило, возмущается и устраивает небольшую сцену, если вместо сахара в его кофе оказывается соль. Если этого не происходит, следовательно, у него есть причины не привлекать к себе внимания. Я подменил сахар солью, но вы не стали поднимать шум. Человек, как правило, возражает, когда ему дают тройной счет, и, если он его оплачивает, это говорит о том, что у него есть повод вести себя так, чтобы на него никто не обращал внимания. Я изменил ваш счет, и вы его оплатили.
Казалось, мир вокруг двух облаченных в сутаны мужчин замер в ожидании тигриного прыжка Фламбо, но он стоял, словно околдованный, и молча, с глубочайшим интересом внимал словам отца Брауна.
– Поэтому, – продолжал маленький сельский священник, – поскольку вы следов полиции не оставляли, кто-то же должен был это делать. Во всех местах, куда мы заходили, я делал что-нибудь такое, из-за чего нас потом вспоминали бы там весь день. Большого вреда я не принес – так, пятно на стене, рассыпанные яблоки, разбитое окно, – но крест был спасен, поскольку святой крест всегда будет спасен. Сейчас он уже в Вестминстере. Я, признаться, даже удивлен, что вы не додумались до ослиного свистка.
– Что-что? – не понял Фламбо.
– О, как хорошо, вы не знаете, что это такое! – обрадовался священник. – Это – плохая штука. Я уверен, вы – слишком порядочный человек для свистуна. Против свистка я был бы бессилен, даже если бы сам пустил в ход кляксы, – у меня слишком слабые ноги.
– Что вы несете? – воскликнул его собеседник.
– Я думал, уж про кляксы-то вы знаете! – приятно удивился отец Браун. – Значит, вы еще не совсем испорчены.
– А сами-то вы, черт подери, откуда знаете про всю эту гадость? – вскричал Фламбо.
Тень улыбки скользнула по круглому простоватому лицу церковника.
– Наверное, потому что я – простофиля в сутане, – сказал он. – Неужели вам никогда не приходило в голову, что человек, который почти только тем и занят, что выслушивает рассказы людей о своих грехах, должен прекрасно представлять себе зло, на которое способен человек? Но, если честно, не только это помогло мне убедиться, что вы – не настоящий священник.
– А что еще? – обреченно спросил вор.
– Ваши нападки на разум, – сказал отец Браун. – Так себя вести не стал бы ни один богослов.
И, когда он повернулся, чтобы собрать свои пакеты, из-за погруженных во тьму деревьев вышли трое полицейских. Фламбо был натурой артистичной и знал правила игры. Сделав шаг назад, он приветствовал Валантэна глубоким поклоном.
– Не кланяйтесь мне, mon ami[5], – любезно сказал Валантэн. – Давайте вместе поклонимся тому, кто этого заслуживает.
И оба склонили головы перед маленьким деревенским священником из Эссекса, который в темноте шарил рукой по скамейке в поисках зонтика.
Молот Господень
Деревенька Боэн Бикон прилепилась к вершине такого крутого холма, что высокий шпиль ее церкви кажется пиком небольшой скалы. У подножия церкви стоит кузница, которая обычно светится от постоянно горящего огня в горне и вечно завалена разнообразными молотами и кусками железа. Напротив нее, за перекрестком старых вымощенных грубым камнем дорог, располагается «Синий кабан» – единственная в этом месте таверна. У этого перекрестка, когда забрезжил свинцово-серый рассвет, и повстречались два брата, хотя один только начинал день, а второй заканчивал. Почтенный преподобный Вилфред Боэн, был очень благочестив, и путь он держал туда, где собирался предаться строгой молитве или задумчивому созерцанию рассвета. Почтенный полковник Норман Боэн, его старший брат, натура отнюдь не благочестивая, сидел в вечернем костюме на скамейке у «Синего кабана» и держал в руке то, что читатель имеет полное право по своему усмотрению считать либо последним за вторник, либо первым за среду выпитым стаканом. Сам полковник не видел в этом большой разницы.
Боэны были одним из тех немногочисленных аристократических родов, которые действительно ведут свое начало от средних веков, и флаг с их родовым гербом действительно когда-то развевался на просторах Палестины. Однако большая ошибка считать, будто такие дома занимают высокое положение в рыцарской традиции. Кроме бедняков мало кто сохраняет традиции. Аристократы живут не традицией, а модой. При королеве Анне Боэны были великосветскими хулиганами, а при королеве Виктории – ветреными хлыщами. Но как и большинство действительно старинных родов, за последние два века они выродились в простых пьянчужек и франтоватых дегенератов, вокруг которых постоянно ходят разговоры о сумасшествии. И в самом деле, было что-то безумное в жадной погоне полковника за всем, что доставляет удовольствие, и в его категорическом нежелании возвращаться домой, пока утро не затуманит жуткую ясность бессонницы. Это был высокий породистый мужчина, уже немолодой, хотя светлые волосы его сохранили удивительный желтый оттенок, который наводит на мысль о львиной гриве. Он выглядел бы как обычный блондин, если бы голубые глаза его не сидели так глубоко, что казались черными. К тому же они располагались слишком близко друг к другу. Его усы, желтые и очень длинные, с обеих сторон обрамлялись складками, идущими от ноздрей вниз, к челюсти, из-за чего казалось, что он все время ухмыляется. Поверх смокинга на полковнике было странное песочного цвета пальто, больше напоминавшее легкий домашний халат, а на затылке его висела чрезвычайно широкополая шляпа ярко-зеленого цвета, явно какая-то восточная диковинка, надетая по случаю. Он очень гордился тем, что позволял себе появляться в подобных не сочетаемых вещах, и тем фактом, что на нем это казалось даже уместным.
Брат его тоже был желтоволос и элегантен, но одетый во все строгое и черное, наглухо застегнутое до самого подбородка, а нервное лицо его было гладко выбрито и ухожено. Похоже, в этом мире его ничто не интересовало кроме религии, хотя кое-кто и говорил (особенно кузнец, пресвитерианин), что он больше любит готическую архитектуру, чем Бога, и что в церковь, где часто видели его молчаливую, одинокую, похожую на привидение фигуру, его толкает та же, только выраженная в другой, более благообразной форме, почти нездоровая страсть к красоте, которая заставляет его брата гоняться за женщинами и вином. Впрочем, обвинение это было сомнительным, поскольку его практичная набожность являлась очевидной. Более того, обвинение это стало результатом неверного понимания его пристрастия к одиночеству и тайной молитве и основывалось на том факте, что его часто видели коленопреклоненным не перед алтарем, а в других, неожиданных местах: в криптах или галерее, даже на колокольне. Он как раз собирался пройти в церковь через двор кузницы, но остановился и несколько нахмурился, когда заметил, что запавшие глаза брата устремлены в том же направлении. Мысль о том, что полковника могло интересовать что-то, связанное с церковью, он отверг сразу. Оставалась только кузница. Хоть кузнец и слыл сторонником строгого образа жизни, про его жену, настоящую красавицу, Вилфред Боэн слышал разное. Поэтому он подозрительно посмотрел поверх сарая, а полковник, рассмеявшись, встал, чтобы поговорить с ним.
– Доброе утро, Вилфред, – произнес он. – Видишь, я, как и подобает хорошему помещику, наблюдаю за своими людьми день и ночь. Вот, собираюсь кузнеца навестить.
Вилфред опустил глаза и сказал:
– Кузнеца сейчас нет. Он в Гринфорде.